Вон оно, свое горе, пошло. Глянул бы, чтоб людское понять».
На другой день Стройков встретился с Митей в каморке охранного помещения лагеря.
В каморке голый стол, чернильница и тишина, какая-то могильная тишина среди дощатых стен под низким потолком.
Через затускленные от пыли окна едва поотаивал свет с северной стороны, с сумрачинкой даже днем, когда вокруг и жар и солнце, а тут тянуло сыростью из-под пола и плесенью пахло.
Жигарева привели в каморку. Стройков с одного взгляда сразу отметил, как захмурел Митя. Черная, с втравившейся землей морщина пересекала его лоб.
Он молча сел на табуретку перед столом, не взглянув на Стройкова: ничего хорошего он не ждал от его приезда. Понял, что-то случилось, раз вспомнили вдруг о нем.
— Жену твою видел недавно. Одна живет, — сказал Стройков.
Понуро сидел Митя. Только стол разделял его и Стройкова. А казалось, сидели они по краям большого поля, через которое запрещен проход. И вот с того края, где был Стройков, доносился его голос.
— Кое-какие и новости на хуторе.
Митя вдруг с жадностью глянул на папиросы.
— Кури, — сказал Стройков.
— Разреши одну.
Митя зажег спичку. Рука чуть тряслась. Закурил, и дымок папироски обдал тоскою напоминания о прежнем. По утрам особенно пахуч дымок, потому-то и вспомнилось сырое от росы в шафрановом солнце крыльцо и пар над лугом, и это прошлое перешло в мечту, которую, может быть, встретит он в будущем.
— Меня всякие новости теперь не интересуют, — сказал Митя.
— Что так?
— Растрава одна.
Листок бумаги и карандаш лежали перед Стройков ым.
— Списать что-то с меня приехал? — спросил Митя.
— Жалел я тебя, когда тебя везти пришлось, — чуть в сторону отвел разговор Стройков: хотел еще что-то понять, приглядеться, прежде чем брать за душу страшным подозрением.
Митя усмехнулся.
— Помню, как жалел. В уборную под револьвером водил.
— А ты что же хотел? Не водил бы я тебя, свои бы деньги пропил, а то ведь казенные. Да за это прежде кнутом на каторгу гнали. А тут еще, гляжу, кажется, с маслом вас кормят. Совесть-то была, когда в горло лил?
Народную, кровную копеечку пропил. От себя ее отрываем детей учить, заводы строить. Вон какая землища!
Засеять, одеть, накормить как следует и уберечь ее от врагов. Ведь растерзают — под ворота к Михельсонам пойдешь… с протянутой рукой. Свое советское — беречь надобно. Свое!.. Вот и подумал бы. Ведь тебя, щенка, десять лет на эту самую кровную учили. Здесь отрабатывай пропитое. И еще вернуть, по совести, должен бы за школу. На хрена же деньги потратили, раз ты главному не научился. Честности! Себя и вини и никого более.
