Лишь минут через пять основные болячки утихомирились, а может это сам Дима привык к боли, повысив болевой порог. А может и то, и другое. Но главное, что он смог потихоньку-полегоньку встать с кровати и, хромая на обе ноги, скособочено доковылять до шкафа. Открыл дверцу, взглянул в отражение… Ндаааа. Всклокоченные волосы, круги под глазами. Хорошо, не синяки. А вот на подбородке, кажись, таки синяк. И ссадина на щеке. Руки там-сям испятнали синие пятна и царапины. Дима, охая задрал майку, чуть не упал: аж ноги подкосились. Бок, которым он долбанулся о поребрик клумбы, отливал даже не синим, а лиловым. Дима осторожно притронулся, зашипел от боли. Потом, зарычав, облапил там всего везде. Прощупал рёбра. Больно, да, но не запредельно. Кажись, целы. И то хлеб.
«Па-па-па!!! Па-па-па!!!» — Дима чуть не подпрыгнул от неожиданности. Сработал будильник! Он что, встал раньше положенного??? Ничего себе! Такое с ним раньше если и бывало, то лет пять-семь назад. Ну, конечно, если ложиться обычно спать часа в два ночи, а вставать в семь — кто же выспится? Вчера он лёг часа на полтора раньше, и организм непонятным образом решил, что пора вставать. И он ведь встал! Да ещё и раньше положенного! Да ещё и имеет в себе силы ходить, наклоняться, двигать руками и ногами. Даже несмотря на гигантскую потерю энергии и вообще небывалую работу тела вчера. Он стал выносливей? Похоже на то.
В комнату застучали: мама пришла будить.
— Я уже встал! — проорал он в ответ, чем, конечно, немало удивил родных. Обычно он кричал: «Ещё пять минут!» или «Отстаньте от меня, не хочу вставать!», или «дайте мне умереть!», или «Мнымнямномну!», то есть непереводимый и непроизносимый бред. Но «Я уже встал»? Видать, это какая-то уловка. Так и решила мама, ибо в дверь снова затарабанили. И, наверное, ногами.
А Дима прикрыл глаза, ускорился — ура! Ура! Получилось сразу и без видимых усилий! Работает! — Охая и ахая навёл лёгкий марафет в комнате, натянул рубашку с длинным рукавом и спортивки, чтобы скрыть синяки, сделал счастливый вид, замедлился (Опять ура! Опять получилось сразу!) и открыл дверь. На него уставилась с подозрительным видом мама, заметила новые ссадины, обвиняюще указало на них перстом. Дима развёл руками и указал на кровать, мол, она виновата. Мама властно отстранила его с дороги, вошла и пытливым взором обвела комнату. Принюхалась. Ещё принюхалась. Уподобившись собаке-ищейке, периодически шумно втягивая воздух, прошлась по периметру комнаты, заглядывая во все «злачные места». Вернулась к двери, опешила: теперь на неё, сгрудившись в проёме, смотрели все родные. Это своего рода было даже развлечением в их семье. Дима с Катюхой называли маму в такие минуты «Мамака- подозревака». Она, воспитанная в строгой семье, иногда эту въевшуюся строгость выплёскивала на родных. Пытаясь тщетно оградить детей от тлетворного влияния улицы. И в то же время пыталась идти в ногу со временем. То всё запрещала, то проявляла необычные аукционы лояльности. Доходило до абсурда. Например, ох, какой разнос она устроила дочери, когда обнаружила у неё в рюкзаке пачку презервативов (Не, ну а что, на улице активисты раздавали, отказываться, что ли?)! Но не прошло и недели, как она взяла на себя обязанность строго следить, чтобы её дети были «в этом плане» защищены — и сама покупала им «резиновотехнические изделия номер один», чем немало смущала отпрысков («Катька, на гульки? К какой такой Наташе? Не обманывай! Знаю я, куда ты идёшь! Взяла? Я спрашиваю: «Взяла?»). Слава богу, хоть отчётности в расходе оных не спрашивала.
