— Не всем, — перебил барон. — Тем, кто смеется, тем продлевает, а тому, кто острит, — укорачивает.
Томас кивнул:
— И чего делаете?
— Ничего. Живу. Ращу цветочки.
— Красивые?
— Выгодные. По талеру за штуку. А если учесть количество свадеб, юбилеев, премьер… Да одни мои похороны дали мне больше денег, чем вся предыдущая жизнь.
— А по виду не скажешь, — усмехнулся Томас. — Одеты вы скромно.
— Не хочу бросаться в глаза, — подмигнул барон. — Зачем мне разговоры: простой садовник, а живет лучше барона. Вот я хожу в холстине… Зато белье! — Он рванул рубаху на груди. — Батист с золотым шитьем! Можешь потрогать. Томас с восхищением покачал головой:
— А как фрау Марта?
— Все хорошо, — он принялся жевать мясо, — то есть, значит, все тихо. У нас сыночек родился.
— Ну? — Да!
— Хороший мальчик? — оживился Томас.
— Двенадцать килограмм.
— Бегает?
— Зачем? Ходит.
— Болтает?
— Молчит.
— Умный мальчик. Далеко пойдет.
— Знаешь что, — сказал Мюнхгаузен, — едем ко мне. Покажу дом… Для Марты это будет сюрприз…
Свет от канделябра расцветил тысячами огней хрустальные вазы, засветились ажурной голубизной фарфоровые сервизы и украшенные позолотой статуэтки.
Мюнхгаузен вел Томаса по залу, уставленному антикварной мебелью.
— Мебель павловская… из России, — хвастал захмелевший барон. — Это саксонский фарфор… Это китайский… А вон там — индийский… Только руками ничего не трогай. Это там… в том доме все было шаляй-валяй, а здесь порядок!
— Извините, конечно, господин, Миллер, — Томас печально посмотрел на Мюнхгаузена. — А не скучно?
— Что? — не понял барон.
— Не скучно вам здесь?
— Почему? — пожал плечами барон. — У меня музыка есть… — он подошел к огромной шарманке, взялся за ручку. — Музыкантов я прогнал. Ящик надежней! Все ноты правильно берет и в нужной тональности…
Он закрутил ручку, раздалось невнятное бренчание, которое доставило Мюнхгаузену видимое удовольствие.
— Марта, Марта! — громко позвал он. — Иди к нам!
В дверях появился испуганный мажордом в расшитой золотом ливрее.
Его взгляд насторожил Мюнхгаузена. Он бросил шарманку:
— Где Марта?
Мажордом не ответил, отвел испуганный взгляд. Побежали быстрые тени. Мюнхгаузен с горящим канделябром вошел в огромную темную комнату.
Повсюду были следы торопливых сборов. В распахнутом шкафу все платья висели на своих местах. Но на огромном зеркале губной помадой было начертано: «Прости, дорогой, но мне все осточертело. Больше так жить не могу. Прощай. Марта».
Мюнхгаузен приблизился к зеркалу. В его тусклых глазах вдруг появился какой-то странный лихорадочный блеск.
