– Это ты отчужден! – возбужденно косил глазами Эдик. – Ты и способствуешь зиянию пустоты между людьми.
– Как это?
– Люди чувствуют твое отчуждение от них, оттого и они отчуждены от тебя. Недоверие – вот что разрушает, увеличивает пустоту.
– И равнодушие к тому, что не для себя. Но, может быть, так установлено природой, так будет всегда?
– Нет, ничто не стоит неподвижно! – закричал Эдик. – Все дело в процессе, пусть долгом. Я умру, если все останется по-прежнему.
Пан, поворачиваясь тяжелым телом, пытался примирить меня с Эдиком:
– Ние ще верим тебе, всичко идет своим путем.
– У нас большая сила, – тонким голоском пел Алепий, вскинув козлиную бородку, худой и изворотливый телом. – У каждого есть талант, надо только разглядеть.
От него ушла жена, оттого он смирился и стал прощать всем.
– Ты постарел, – горячился Эдик.
– Может быть. Чтобы превратить тяжелые материальные частицы в энергию, нужно много понять в устройстве мироздания. Дойти до телепортации. Найти кротовые норы для выхода из нашего антропоцентризма. У нас же не хотят даже самопознания.
Окружающие снова перестали понимать выходца из другого мира. Мой помощник Пан не признавал философских изысков «духовных нобилей», но наш казначей Алепий смотрел восхищенно, он увлекался мистическим.
– Нам все время кажется, что у тебя фантастический взгляд, – удивлялся Эдик. – Но в нем есть точное попадание в будущее. В сущности, мы думаем одинаково.
– Только ты веришь в иллюзию преодоления отчужденности. Тебе достаточно увидеть бессмертие даже в миге любви. А мне этого мало.
– Нельзя смириться с жизнью, надо умирать в полете. Даже если случится всеобщая катастрофа.
Я вздохнул.
– Вы чувствуете опасность в авторитаризме, отсутствии развития и так далее. Я же вижу угрозу катастрофы для всех и борцов за развитие, и защитников устоев. Вы видите страдания зашоренных традицией, а я – всеобщую гибель, если мы не изменимся.
– Знаем, ты пророк!
Я охладевал к экологически чистой усадьбе. Видел спасение в новых людях, которых вырастит Академия Ильдики.
Там появились независимые мыслители. Академией увлекся мой знакомый Летописец человеческих душ с одуванчиком волос на лысой голове, профессор Центра языка. Он понял, что может, наконец, передать всю свою боль за судьбу гуннов слушателям, не чувствующим близкой катастрофы. Эту боль можно передать только когда они ощупают своими нервами всю тяжелую историю, возникновение в языке матерной речи как материального выразителя вываливающейся из души ненависти к их проклятому существованию.
