В юности хотел, чтобы меня понимали, и потому любили. О моей любви к другим, конечно, речи не шло. За что мне любить их, и за что им любить меня, если наше лучшее застегнуто на все пуговицы? Наверно, и не надо.
Права была Ильдика, что я не люблю людей. При таком складе натуры не мог иметь много друзей, кроме родных, которые за меня могли бы вилами заколоть, и самых близких. Но мне дает радость жить расположение к людям, так и живущим тысячелетиями в темноте и нищете, несмотря на энергичные преобразования, затеваемые властью. Я сострадаю их боли и тревогам, чувствую в них неведомый мир, который еще предстоит открыть, или никогда не открою. Достоевский болел за всех, это было сострадание и возмущение, но не та любовь, о которой говорю.
Есть разные градации расположенности к ближнему.
Например, русский в любой стране распознает своего соотечественника, и от радости выпьет с ним.
Чиновник по своей обязанности, может быть и нехотя, делает положенную ему часть добра, отметая то, что ему не предписано.
Признательный больной несет дорогой подарок своему доктору.
А за что мы так расположены к ребенку, мудрым старикам? Почему не можем не помочь упавшему? Есть тепло нравственного закона внутри нас.
Но есть особое чувство, что только и может исцелить душу. Не знаю, как его назвать. Может быть, близость любви, самой интимной, ибо мало кто может до конца понять ближнего. Так полюбить можно только женщину, и самых близких, но по-другому.
Любовь – это не только счастливая общность, но и трагедия, которую должен пережить только сам. С потерей любимых все остановится, буду помирать на старом продавленном диване, который не хотел менять.
И снова возникли строчки, горчайшие и отдающие надеждой.
Схоронено мое горе,
как Атлантида – на дно,
в глубины любви, которой
достичь никому не дано.
Так искренно, так ненароком,
и грубо, кому не лень,
так в душу лезут жестоко,
что делают только больней.
И что ни слово – все мимо.
Сочувствие – ложь выдает,
по ране словами чужими,
как будто булыжником, бьет.
Кто вылепил нас из глины,
вдохнул безрассудность любви,
и нас разделил, и покинул,
чтоб жить лишь собой меж людьми?
Бездонна души Атлантида.
Друг друга нам не понять,
и тем, кого то же постигло.
И надо ли понимать?
Наверно, в этом истина.
А что значит та родина, о которой мечтал в амнезии, оказавшись на Острове? Иллюзия? Тот идеализированный образ моего мира, который я представлял «неоградным», вовсе не такой прекрасный и влекущий.
