Эдика несло в пропасть.
– Я уважаю предания, но из-за них Остров обречен. А вам и потоп нипочем!
В голове председателя, под красным покровом капюшона, зашевелилось что-то живое и острое.
– Подрываешь основы суда – это еще одно преступление.
Как обычно у гуннов, их подлинные цели были скрыты под ложностью неожиданных обвинений. Они отнимали нашу жизнь, но почему-то играли в правосудие.
Я взял себя в руки.
– У вас же все давно решено. Зачитывайте приговор.
Заключение уже было сформулировано всей глыбой юриспруденции, созданной в сражениях с врагами, и другой не могло быть. Председатель заучил ее еще в юности, под розгами преподавателя. Оставалось только прочесть.
– Признаем тебя, чужденец, пришедший из темного мира, за все изложенное и исповеданное тобою, под сильным подозрением Высокого судилища:
– в злонамеренном поджоге зданий, принадлежащих народу, и сожжении поселенцев;
– в разжигании розни среди населения с целью упразднить власть и парламент;
– в охулке на священные законы и великую власть;
– в совращении школяров и организации секты, противной основам господствующей веры…
Ты чужденец, вообразивший себя сыном неба, имеющий от роду… лет, по решению Высокого судилища…
– Также признаем тебя, живущий праздно Эдекон…
– Также тебя, называемого Летописцем, коего неоднократно осуждали за вольное толкование предания…
Теперь уже нас поглотила навсегда чудовищная темнота предустановленного мира, лишенного милосердия. Я смутно видел монстров в кроваво-красном, с мясистыми пятнами лиц, закрывших законом свою человеческую суть, и почему-то представилась ржавая баржа, где нас, заключенных, сейчас затопят далеко от спасительного берега. И мысль лихорадочно искала выхода. Я уже был не я, а какое-то дрожащее месиво, глядящее в безобразную черноту, поглощающую все, чем жил.
А кровавая судьба бесстрастно читала приговор.
Суд стал гуманным: моих соратников не подвесили на крестах вдоль мощеных булыжником дорог, не заключили в притвор пожизненно. Эдик получил пятьдесят лет, остальные наши соратники по двадцать пять, без права общения с родственниками. Только меня приговорили к усекновению главы. Как сказано в приговоре, это была милость по сравнению с четвертованием, предназначенным для низкого сословия, и сожжением как еретика…
Мое возбуждение опало. Неподъемное крыло истории накрыло меня. Свершилась обычная в этом мире несправедливость к трепетному живому существу, которая происходит ежедневно, ежечасно, но кажется огромной и невозможной для отдельного обвиняемого.
