Это было военное положение. Мы постоянно совещались, что предпринять.
– Ты не боишься? – спрашивал я Аспазию.
– А ты можешь предложить что-то другое?
Ее надо было спрятать. Но где? Пещер, как на прежнем Острове, здесь не было.
Нужно было чем-то заполнять жизнь. Я перешел на сторону Аспазии: отдался року – делаю свое дело, и будь что будет. Аспазия ставит очередное зрелище, веря в слезы очищения искусством; Эдик готовится уйти в подполье, вернувшись в застывшее одиночество ожидания на утесе над океаном.
Мы продолжали свое дело, в работе стараясь не думать о грозящей катастрофе.
* * *
Меня и Эдика снова, как когда-то, допрашивали в возрожденном Органе расследований.
Несколько месяцев дело собирал вихрастый дознаватель Органа расследований. Он доверчиво раскрывал объятия, встречая меня с еще большим теплом, чем прежде. Так, когда предлагал дикие сроки и смерть.
Мы уже не могли презрительно игнорировать чудовищное расследование. Пришлось осознать силу, превосходящую нас. Хотелось спрятаться, как это уже было, в катакомбы старца Прокла. Но мы, с красными пятнами на лицах, держались стойко.
И день пришел.
Ни власть, ни судебная система не способны снизойти до прекращения преследования за нарушение закона, если даже закон не совершенен. Это кафкианская машина, доводящая процесс до гильотины. Долг – это незыблемо.
Наша группа обвиняемых стояла в середине у полукружия длинного стола, покрытого красным сукном, где восседали судьи в париках и красных мантиях с капюшонами. В стороне за столиком сидел наш веселый дознаватель в детском паричке. Похоже на суд инквизиции.
Пришла пора испытать наши убеждения. Силу будущего – мне. Веру в народ – Эдику, живущему в обители Творца и не видящему, какое тут тысячелетье на дворе. Сопротивление вечному возвращению в мир матерщины и сострадание ближнему – хилому Летописцу. Выбор свободы – поселенцам.
В комнате со сводами полутемно, и почему-то нет окон. Возможно, комната для допросов с камерами пыток за стенами. Председатель Высшего судилища с мясистым неподвижным лицом предложил принести присягу на священном ларце со скрижалями.
– Поклянись, что будешь говорить правду.
– Это шутка? – пытался смеяться я. – Я всегда говорю правду.
– Если будешь отрицать то, в чем изобличен, то поступим со всей строгостью закона.
Председатель выглядел мудрым, ему давно не хотелось напускать на себя важность государственного стража, он привычно исполнял тяжелую обязанность механической жестокости, переданную прошлыми веками.
