Зажгли свечи, в их колеблющемся свете мы еще больше походили на сектантов, принесших жертвы огню. Повторялся типичный случай – наша затравленная группа была похожа на ячейку первых христиан, со своими апостолами, если так назвать меня, человека будущего, и старейшину «неоградных» Эдекона.
– Помянем наших мучеников, – встал Эдекон, с обгоревшими волосами, когда-то волнистыми.
Мы молча преломили лепешки и выпили гунновки.
Весь вид бедного амбара выражал катастрофу, отчаяние погубленного дела, из которой вряд ли выйти.
Изредка подавленно переговаривались:
– Песьи головы отрезали свое будущее.
– Самоубийцы!
Эдекон сказал:
– Думают, что победили. Наверно, торжествуют: с проектом будущего покончено. Только над чем торжествуют? Что не стало протеста? Как они будут развиваться без протеста?
На меня смотрели, и я по привычке напрягся, чтобы показать волю идти до конца.
– Они не знают, что наше дело уже живет в гуннской душе.
– И всегда жило, – ободрился Эдик. – Разве может закончиться то, что всегда находится внутри?
Мы плакали по сгоревшим преданным помощникам, их крестьянской доброте и мужеству в среде подозрительных сородичей. В них было что-то от благородного старца Прокла.
Я вспоминал одинокое детство, озаренное заревом пожара последней страшной войны, и надежду семьи уехать на поезде куда-то вдаль, на спасительный восток. Вспоминал, как изучал историю гуннов в Александрийской библиотеке старца Прокла, и любовь Ильдики, и расположенность отрадных «неоградных», которые помогли мне не впасть в отчаяние одинокой звезды, еще несущей свой мертвый свет распыленным по хижинам и дворцам существованиям, покорным извечному року.
Думал о том, что наша общая судьба в неверном свете колеблющегося огонька существования должна сгладить все наши противоречия. Зачем спорить, когда мы делаем одно дело – сотворение жизни на этой нетвердой земле посреди бесконечного океана, и не все ли равно, какими путями идем? Конечно, хочется, как говорится, модернизации и инновации, но сколько лохматых голов гуннов, столько и путей. Почему же такая непримиримость, желание уесть один другого, и побольнее?
Моим соратникам, наверно, виделись факелы в катакомбах, светившие надеждой.
Но я был человеком из будущего – не очень предприимчивым, но опытным и упрямым, заматеревшим в неудачах. Что мне неповоротливый упрямый мир, если у меня есть мир будущего? Самое главное, здесь уже никогда не буду одиночкой. На мне лежала тяжелая, может быть, непосильная ответственность.
