— И ты собираешься его зачистить? Разумеется… И не жалко парня?
— Жалко. Как родного жалко. Больше десяти лет мы с ним в одной упряжке прослужили. У меня второго такого нет. Но и выбора тоже нет.
— Есть, — возразил Рукомойников. — Всегда есть выбор. Я предлагаю тебе, Филипп Ильич, заключить со мной сделку.
— И что же ты можешь мне предложить?
— Многое. Во-первых, я уже сказал, что не склоняю тебя к сотрудничеству с нашей организацией. Во-вторых, могу дать тебе слово, что ни Берия, ни Абакумов, ни Меркулов, ни Кобулов не узнают ни о нашем с тобой разговоре, ни о том неприятном происшествии, которое случилось позавчера в Стокгольме. В-третьих, сообщение о бегстве Штейна не будет зарегистрировано ни в одном журнале НКВД. Будем считать, что он погиб по неосторожности при исполнении приговора в отношении Синяева. Таким образом, мы просто выводим Штейна за скобки, и ты можешь продолжать и дальше работать, спокойно заниматься своими служебными обязанностями.
— Это невозможно. Штейн опасен. Тебе-то какой интерес? Или он — твой паренек? На двух хозяев работал?
Поняв, куда клонит Головин, Рукомойников тут же успокоил его:
— Зачем же так плохо думать о своих ближайших помощниках? Не думай о нем так плохо. Штейн, насколько мне известно, никогда не сотрудничал с госбезопасностью, хотя наш человек в Стокгольме еще до войны пытался его вербануть. Но Штейн не поддался ни на угрозы, ни на сладкие посулы. Успокойся, Филипп Ильич. Штейн никогда не таскал информацию от тебя ни мне, ни моим коллегам.
— Как же ты узнал о том, что он сбежал?
— Ну, у нас свои возможности. В Стокгольме не только твои люди сидят.
Они не спеша продолжали прогуливаться по Цветному.
К стенам домов то тут, то там жались герои битвы за Москву — калеки-инвалиды, демобилизованные из госпиталей по ранению.
Безногий инвалид с медалью на линялой гимнастерке, пьяненький с самого утра, ничем не торговал и ничего не предлагал. Он молча собирал дань в мятую пилотку без звездочки. Голубые, васильковые глаза обезноженного солдата смотрели на мир с грязного, заросшего жесткой щетиной лица с пронзительной тоской по своей загубленной жизни. Эти недавние солдаты, выброшенные из смертельных боев в мирную жизнь беспомощными обрубками человеческой плоти, еще никак не могли осознать всю глубину той пропасти, в которую они летели и все не могли достичь дна. Они никак не могли понять всего ужаса своего положения и не могли смириться с ним, найти самих себя в новом своем состоянии. Отработанный материал, неизбежные отходы войны, они стали не нужны своему государству. Неспособные больше к ударному труду ни в колхозе, ни на производстве, они стали обузой для той власти, чьей волей были брошены в огонь и дым сражения. Для той самой власти, засевшей в Кремле, которую они защитили минувшей студеной зимой сорок первого года. Защитили ценой своей отныне и навсегда проклятой жизни.
