Я не случайно употребил здесь слово «благоговеть». Если бы профессор Хайек потрудился прочесть книгу своего соотечественника и ровесника Конрада Лоренца>[5], он лучше понимал бы характер тех «моральных правил», без которых не может существовать никакое организованное общество и которые коренятся в биологической природе человека – в системе его инстинктивных мотиваций. Эти правила вовсе не похожи на правила уличного движения, или на инструкции по эксплуатации какой-нибудь машины. Они не похожи также на «правила игры» – любой игры, от футбола до шахмат – хотя в книге Хайека есть прямая отсылка к Homo Ludens и складывается впечатление, что для него «моральные правила» и в самом деле сводятся к правилам некоторой сложной игры, почему-то принятой миллиардами ее невольных участников>[6].Впрочем, Хайек не думает, что эти правила были приняты, или принимаются ныне, по добровольному соглашению, потому что они полезны для общества в целом. Нет, Хайек решительно возражает против такого «рационального» толкования «моральных правил», ополчаясь против Гоббса и Руссо. Он признает, что эти правила передаются по традиции, хотя роль традиции у него остается на заднем плане: он как будто не понимает, что традиция – это всегда традиция некоторой культуры. «Расширенный порядок» оказывается лишь экономической стороной жизни западной культуры, важной, но отнюдь не исчерпывающей эту культуру. И как раз «моральные правила» вовсе не определяются экономикой, хотя и связаны с ней сложными зависимостями. Эти правила унаследованы от предков и – как выражается сам Хайек – занимают промежуточное место «между инстинктом и разумом»; сам Хайек отчетливо сознает, что в прошлом, да и сейчас, «моральные правила» были тесно связаны с религией. Именно религия осуществила глобализацию моральных правил, распространив их с одного племени на все человечество, и самым отчетливым образом это сделала христианская религия, унаследовавшая идеалы еврейских пророков. Евангельский рассказ о самаритянке свидетельствует о том, что уже сам Иисус сделал первые шаги в этом направлении, расширив понятие «ближнего» до всякого человека, не обязательно соплеменника; а Павел из Тарса завершил этот исторический переворот, заявив, что для Христа нет «ни эллина, ни иудея». Впрочем, применение «моральных правил» ко всем соплеменникам в этом смысле – это значит, к нескольким миллионам человек, исповедовавшим еврейскую религию и говорившим на еврейском языке – уже было результатом многовекового процесса глобализации морали, потому что вначале были, в самом деле, сообщества в несколько десятков или несколько сот человек, состоявших в кровном родстве и знавших друг друга. Такое представление неизбежно вытекает из наблюдений за приматами, в естественных группах которых можно уже видеть зачатки всех десяти заповедей, в самом деле служивших сохранению вида – и служащих до сих пор.
