Амадея подошла к двери и остановилась. Ратленд покачал головой.
– Ну и чехарда же у тебя тут. – Он указал на ее лоб с оскорбительной усмешкой. – Ты бы записывала свои бредни, девочка Амадея, чтобы не путаться…
Дабы не утомлять читателя, заставляя его выслушивать дальнейший диалог, скажем: вечер не закончился для двух молодых людей на пороге номера, где жили Байрон и Ратленд. Амадея попыталась влепить Винсенту пощечину. Винсент поймал ее руку. Во дворец она попала спустя довольно долгое время, чем, по-видимому, была весьма довольна, в отличие от ее негостеприимного хозяина, который провел следующее утро и день в самокритичных размышлениях о том, что все-таки нельзя трогать вещи и женщин, принадлежащих монархам, даже если последние тебя раздражают. Сидя в королевском экипаже, он думал, не ожидают ли его в конце пути каторга, галеры и колесование? «Не все сразу, – ответил спокойный внутренний голос, – и не так скоро, Винсент Ратленд. Пока играй».
Концерт должен был состояться в так называемой «Лебединой зале», расписанной по потолку белыми длинношеими птицами, заключенными в перегородки-октаэдры, – так захотела некогда одна из местных принцесс. Винсента не смущала перспектива играть под лебедями: он утешался тем, что эта птица нагружена высоким герметическим смыслом не меньше, чем змеи, крокодил или тритон[48]. Но прежде его провели в кабинет Карлуша. Сеньорита дель Соль уже не пряталась за занавеской, сидела на очередном диване в новом черно-белом испанском наряде и в мантилье и поигрывала веером, а на Винсента из-за королевской спины метнула огненно-ядовитый взгляд. Молодой музыкант, помнивший о возможности подвергнуться колесованию без суда и следствия, предпочел ответить учтивым полупоклоном. Король, бледный и затянутый во фрак, процедил пару приветственных слов и повел органиста в залу.
Там Ратленда ожидали новые неожиданности. В зале, уставленном роскошной, вычурной и веселой цветастой мебелью, напоминавшей о временах, когда Португалия накапливала богатства на Востоке, стояли, почтительно вытянувшись корабельными соснами, полтора десятка представительного вида мужчин во фраках, белых пластронах, белых вечерних галстуках и масках. То были не опереточные бальные полумаски, а почти венецианские бауты, только черные. Все глаза устремились на молодого музыканта, а тот слегка завороженно обвел взглядом эту, как сказали бы сейчас, сюрреалистическую
