Мне делается так скверно, что я встаю и собираюсь уходить. Я подхожу к самой ложе и слышу громкое восклицание: «Очнулась!», и вслед затем другой голос прибавляет, как бы с сожалением: «Живёхонька!»
Я возвращаюсь на своё место, и просиживаю последний акт в неприятном волнении, совершенно не зависящем от того, что происходит на сцене. Я едва смотрю на неё. Опера кончилась. «Salva», — звучит хор в вышине. Декорация опускается, и безобразный апофеоз выдвигается как всегда, чтобы испортить впечатление. Я решительно ухожу, и в последний раз бросаю взгляд на крайнюю ложу. И тут я вижу её, вероятно, в последний раз в жизни. Она стоит в глубине ложи, прислонившись к стенке, и завязывает чёрную кружевную косынку у подбородка. Её бледно-золотые волосы спутались и растрепались и беспорядочно падают на смертельно-бледное, раскрашенное лицо, с его пунцовым ртом и чёрными бровями. В полуотворённую дверь видна толпа любопытных. Её ждут нахальные взгляды, дерзкое любопытство.
А она стоит и дрожащими руками завязывает своё кружево, и никак не может его завязать.
Бедная, зачем она очнулась?!
1896
