Разъ вечеромъ я былъ приставленъ къ «асфальтовой фабрикѣ». Шелъ я спокойно по улицѣ и натолкнулся на кучу людей, которые чѣмъ-то были заняты. Когда я подошелъ поближе, меня подозвали, дали ломъ и поставили на работу. Отрядъ гвардейцевъ стоялъ въ нѣкоторомъ отдаленіи, чтобы изолировать улицу, и, насколько я понялъ, дѣло шло о томъ, чтобы выломаннымъ асфальтомъ побить гвардію и взятъ приступомъ охраняемую улицу. Это было позорное рабство, что я былъ тутъ, — и я жалѣлъ про-себя, что не пошелъ другой дорогой. Теперь другого выхода не было, и я долженъ былъ выламывать асфальтъ. Не я одинъ работалъ, много ломовъ дѣйствовали, и мы дружно отдѣляли асфальтъ. Толпа стояла тугъ же, кричала и разсуждала, что, молъ, будетъ теперь съ гвардіей. «Ну, плохо пришлось бы гвардіи: должно-быть, не многіе изъ гвардейцевъ уцѣлѣли бы». Вдругъ мы услышали команду:
— Въ штыки!
Мы замерли.
Тотъ же голосъ закричалъ:
— Впередъ, въ штыки!
И гвардейцы двинулись прямо на насъ. Тутъ мы, струсивъ, бросили ломы и побѣжали. Богъ ты мой, какъ мы удирали! Мы оставили врагу всѣ пули, весь нашъ драгоцѣнный асфальтъ. Хорошо, что у меня длинныя ноги, я… припустилъ, какъ заяцъ и, долженъ сознаться, никогда не видалъ, чтобъ такъ великолѣпно мчались, какъ я. Еще вспоминаю, какъ у стѣны я съ такой силой толкнулъ маленькаго француза, что онъ повалился и захрипѣлъ. Конечно, я перегналъ почти всѣхъ своихъ улепетывавшихъ товарищей, и, когда передніе остановились, я воспользовался общимъ замѣшательствомъ и благополучно удралъ съ «асфальтовой фабрики».
Никогда я не возвращался больше туда. Нѣсколько недѣль спустя безпорядки начали стихать, а еще черезъ три недѣли Парижъ принялъ свой прежній видъ. Лишь изрытыя улицы свидѣтельствовали долгое время о безпорядкахъ послѣдней французской революціи. Безпорядки имѣли одно ощутимое послѣдствіе: префектъ полиціи, «оплеванный» Лозе, долженъ былъ выйти въ отставку.
Большую часть дѣтства я провелъ у своего дяди въ пасторатѣ на сѣверѣ. Это было тяжелое время, много работы, много побоевъ и рѣдко, вѣрнѣе никогда, часокъ игры, развлеченія. Дядя держалъ меня въ строгости; мало-по-малу моимъ единственнымъ удовольствіемъ стало прятаться, чтобъ быть одному. Если въ видѣ исключенія оказывался свободный часъ, я бѣжалъ въ лѣсъ или на церковный дворъ и ходилъ между крестами и надгробными камнями, мечталъ, думалъ и вслухъ разговаривалъ самъ съ собою.
Пасторатъ былъ расположенъ очень красиво, подлѣ Глимма, широкаго потока съ большими камнями, который, пѣнясь, журчалъ день и ночь. Глимма бѣжалъ то на югъ, то на сѣверъ, смотря потому, былъ ли отливъ или приливъ, но всегда звенѣлъ онъ свою вѣчную пѣснь, и вода бѣжала одинаково быстро и лѣтомъ и зимой.
