— Да мой дедуся тебе бесплатно с радостью отдаст свою.
— Коняка мне не нужна. Скакун нужен, с кавалерийским седлом.
— Я думаю, рублей триста стоит.
— На фига мне за триста! Это несерьезно, говорят, орловский рысак — ну, средний — стоит две с полтиной…
— Давай его купим.
— А денег не жалко?
— Денег мне вообще не жалко. Если ты будешь со мной, то у тебя будут деньги. Я очень экономна. Другие женщины, что ни год, покупают кольца, серьги, шубы. А мне этого не надо.
Вот чертовка! Я знаю, в чей огород летят камешки… Во всяком случае это звучит трогательно — женщина остается женщиной.
— Да-да, конечно. Я в тебе очень ценю это. — Но сам думаю о том, что по сути эта болтовня не ответ на ее главный вопрос.
— Давай не будем загадывать. Но… Но каждый человек на земле должен видеть, как играют его дети.
Лариска наклоняется ко мне, глаза ее зажигаются благодарным светом:
— Люби меня, смейся, пиши стихи, — шепчет он.
— Все Ахматову читаешь?
— Не только. Вот послушай, что у меня записано в тетради. — Она вытягивает из-под матраца тетрадь. «Никакое притворство не может долго скрывать любовь, когда она есть, или изображать — когда ее нет». Это сказал Ларошфуко.
— Хм, пожалуй…
— А вот еще, слушай, — Лариса улыбается, — «А когда пожелтеет трава и растают в небе трубные журавлиные звуки, они потихоньку начнут скучать по галечному берегу, на котором разместилась школа-интернат. Начнут все чаще вспоминать стены классов с портретами ученых и писателей, уютную пионерскую комнату со сверкающим медью горном, дорогу, ведущую от моря к школе…»
— Последнее что-то знакомо, — говорю я и силюсь вспомнить, где это я читал.
— Глупый, это писал ты.
Я хохочу, сраженный неприкрытой лестью, а может быть, и самым настоящим лицемерием моей дорогой супруги. Вскакиваю и кричу:
— Это ты глупая! Глупая! Когда я только тебя перевоспитаю?
Лариска изображает на лице недовольство:
— Неужели я не имею права записывать то, что мне правится?
— Можешь, конечно. Это твое право, но все же знай меру.
— Тогда я больше тебе не буду никогда читать свои записи.
Я кладу руку на ее колено и дурашливо вытягиваю губы, тянусь к ней. Так обычно делают взрослые люди, когда пытаются создать впечатление, что умилены младенцем и жаждут поцеловать розовый носик:
— Тю-тю-тю-ю-ю…
Она смеется, и в уголках ее глаз скапливаются слезники. Она изящным жестом убирает их подушечками мизинцев.
— Баранья Башка, мы наконец будем обедать?
— Прости, — Она поднимается, но у двери задерживается и смотрит на руку: — Как?
