— А вот шишку надо вырезать, не к лицу она тебе, — наставительно вырвалось у меня.
— При чем тут шишка? При чем? Пускай растет, эвакуировать всегда успею. Ты о жизни начал, так доканчивай. Где, я спрашиваю, ее взять-то, хозяйку? Где?
Он еще долго в раздумье глядел на меня, потом сказал. — Дай-ка я лучше тебе поиграю. — Прислушался. — Надо же, опять со всех штанов дует (имеется в виду «сторон») — Нынче, как назло, пурга на пурге пургой погоняет. Света белого не видать.
Стены избы содрогались от частых ветровых ударов, словно авиационный мотор, за стеной гудела металлическая мачта.
Устиныч вынул из футляра потертую гармошку. Установил на коленях и, даже не попиликав для пробы, начал медленно уходить от меня в свой далекий и сложный туманный мир. Гармошка для Верхососова была как церковь для глубоко верующего христианина. Он прислонил ухо к матерчатым мехам, прислушался к утробным вздохам, выпрямился. И враз сжатое пространство избы густо зазвенело, заметалось многоголосьем тоскливо и тревожно.
Третьи сутки дул жестокий «южак». Темная точка верхососовской избы совсем пропала в этом гигантском снежном вихре, мчавшемся вдоль побережья Ледовитого океана. Миражем, подслеповатым звериным глазом, но только не огнем керосиновой лампы могло показаться слабое мутновато-желтое пятно в полузанесенном окошке. И если бы понадобилось кому-то вдруг срочно добраться до Верхососова, это невозможно было бы сделать даже с помощью самых новейших транспортных средств, включая космические. Пока дул «южак», ни одна живая душа не смела выйти из дому, ни один существующий на земле механизм не смог бы преодолеть эти ревущие километры.
Устиныч немигаюче глядел на огненный лепесток керосиновой лампы и, слегка привирая, извлекал из старого инструмента старую, как мир, мелодию вальса «На сопках Маньчжурии». Он не мог определить то чувство, которое опять растравило сегодня душу. Это была и тоска по неосуществленному, и досада на прошлое, и злость от бессилия что-либо переустроить. Вся его жизнь казалась ему всегда хорошо смазанным подшипником, пока однажды невесть откуда не попала в этот нежный механизм песчинка. И все полетело к черту.
В расстегнутом щеголеватом кителе я любовно протирал бархоткой свой сверкающий ТТ — единственное занятие, от которого никогда не уставал. Но далекой ассоциации с японским пеньюаром мне привиделся ялтинский пляж, высокая незнакомка с удивительным разрезом глаз и прилипшими к изгибу голой спины ореховыми волосами.
