— Ну что вы! — с мягкой укоризной вмешалась вторая женщина, с седой прядью в гладко зачесанных волосах. — Он ведь еще очень молод…
Она слегка наклонилась ко мне:
— Не огорчайтесь, пожалуйста. Розалия Николаевна немного погорячилась. Это случается. А косточки следует класть сначала на ложечку, а потом в блюдце или на салфетку.
Сколько бы я тогда отдал, чтобы исчезнуть, провалиться и даже умереть! Это потом отец принес домой увесистую кипу листов отпечатанных на машинке «Правил этикета». В памяти осталось: вилку клади с левой стороны тарелки, ложку — с правой; когда входит дама — встань; не спрашивай у хозяйки рецепта блюда; спускаясь по лестнице, иди на полшага впереди дамы, поднимаясь — чуть приотстань…
Ужинать я не стал.
Перед отбоем в палату неожиданно пришли медсестра и соседка по столу — та, с седой прядью. Они сообщили, что отец сегодня не вернется, а чтобы мне не было скучно — если я не против, — то до утра останется Ксения Ивановна. Я уставился на носки вишневых туфелек Ксении Ивановны. Она сделала шаг и погладила меня по голове. Я сжался, исподлобья глянул вверх — ее большие добрые глаза странно блестели… Ласковый их свет проник в меня и вызвал щемящее чувство теплоты в груди. А прикосновение руки воспринялось как знак того, что она не оставит меня в беде. Это было ново. Даже отцовские глаза в минуту нежности не могли вызвать чувство, подобное этому. Мужчины так смотреть не умеют.
Ксения Ивановна, видимо, тоже уловила мою душевную напряженность. Она слегка откинула голову, глядя куда-то поверх моей головы, часто-часто заморгала… Я подумал, что, наверное, ей попала в глаз соринка.
Ксения Ивановна убрала руку.
— Твоя сестра Тамара в тяжелом состоянии.
— А-а! — я с облегчением вздохнул. С Томкой вечно что-нибудь происходит. «Вертихвостка этакая», — как бы сказала бабушка. Я успокоился, потому что любая, пусть даже самая жестокая определенность всегда легче неведения.
Стемнело быстро, Ксения Ивановна прилегла на соседнюю кровать. Я вытянулся под простыней, замер. Нестерпимо ярко белел высвеченный луной зеленоватый плафон. Томка… Мне вспомнились конопатинки на ее острых скулах. Они появлялись весной, и я любил дразнить ее. Вспомнились отливающие коричневым блеском тяжелые косы.
— Дима, ты не спишь?
Я вздрогнул:
— Нет.
— Спи, — Она помолчала, — О чем ты думаешь?
— Да что-то плоховато мне, Ксения Ивановна, — Это вырвалось нечаянно, и у меня вдруг перехватило горло.
Странно, но точно так же скажет спустя почти четверть века мой пятилетний сын, не по годам серьезный Гек. Однажды, во время затяжной и непонятной ссоры с его матерью, я подойду к нему, поглажу светлую голову и спрошу: «Ну как дела, Гек?» Сын посмотрит на меня виновато снизу вверх и тихо произнесет: «Да что-то плоховато мне, папа»…
