Поздоровавшись, Понтекорво спросил на своем приятном итало-русском наречии:
— В чем была суть ваших требований на собрании?
— Мы требовали соединения социализма и демократии.
— Но ведь при социализме невозможны буржуазные свободы, — возразил он.
В тот момент я не понял всей глубинной правды этого замечания. Оно поразило меня, как абсурд. Но я еще не был знаком с «профессором» настолько близко, чтобы так и сказать.
— Это чепуха! — кипятился я перед Александром Герасимовичем, моим старым учителем химии и тем самым директором школы, который в мае 1941 просил членов комсомола не выезжать из Москвы. Теперь, в 1956, как директор уже другой школы, № 7, он помогал мне подобрать учеников на частное репетиторство.
Я зашел к нему, в его кабинет, по дороге к матери. Мы сидели, пили чай и совершенно откровенно обсуждали мою встречу с Понтекорво.
— Чепуха! С какой стати эти свободы именуют буржуазными? Разве права на свободные профсоюзы, забастовки, рабочие партии — не права рабочих? С такими «буржуазными» свободами западные рабочие добились жизни намного лучшей, чем наша. Это народные свободы. Я знаю этот идиотский аргумент: раз у нас нет классов, значит, во-первых, нам не нужны такие свободы, а, во-вторых, они могут привести к реставрации капитализма. Это неверно.
— Нет. Насчет реставрации — это верно, — возразил учитель. — Но я иногда думаю: если нет капиталистов, их следует как-то выдумать. Иначе не подохнуть бы нам с голоду под дырявой крышей.
До этого момента я отбрасывал ногой с порога идею перехода от социализма обратно к капитализму. После этого разговора не отбросил. Купив хлеба, масла и ветчины, я брел, задумавшись, от школы к матери. Было уже темно, когда я свернул в Кривоколенный переулок, спустился по лестнице в подвал и открыл дверь.
Тело матери, убранное в ее лучшее платье, с руками, скрещенными на груди, лежало на двух составленных вместе скамейках. Лицо с закрытыми глазами и с подвязанным белым платком подбородком было печально, сурово и спокойно.
— Вот, обмыли, — сказала соседка. — Отмучилась.
— Когда? Как?
— Сегодня на рассвете. Вскрикнула. Я, как сердце чуяло, вбежала, а она уж не дышит».
— А врач?
— А, конечно, вызывали, все, как следует. И доктор сказал: отмучилась. В церкву повезешь?
— Да, конечно.
— Она уж и не надеялась.
— Она просила в церковь, потом в крематорий.
— Как же — и в церковь, и в крематорий? Нешто так можно?
— Она так просила. Я обещал. Спасибо тебе.
Я захоронил материн прах на маленьком кладбище крематория, возле Донского монастыря, внутри которого размещалась кожгалантерейная фабрика имени Международного юношеского дня, на которой мать провела лучшие годы своей жизни. В сотне метров от крематория начинались корпуса станкостроительного завода имени Орджоникидзе, на котором Петя и я работали и вместе с которым мать эвакуировалась на восток, на уральский танковый завод, которому оставила свое здоровье. Если пойти дальше и перейти через мост над окружной железной дорогой, то там легко отыскать всемирно известный Институт физических проблем, в котором Капица теперь снова был директором и куда я продолжал ходить на семинары. А если не переходить моста, то по правую руку увидятся два полукруглых жилых здания, построенных для научной элиты и высших чинов КГБ, с прекрасными паркетными полами, которые настилал после войны еще не известный тогда миру политический заключенный Александр Солженицын.
