Когда люди принимали меня за еврея, мне хотелось ответить: «Нет, я не еврей, я русский». Но сказать так было бы непорядочно в дни гонений на евреев.
Наконец я вышел на улицу. В голове стоял звон.
Веселого все-таки было мало. Лучший физический институт был теперь закрыт для меня. Да и что уж там, прочие институты тоже…
— Орлов, садитесь!
Я обернулся. Черная «Волга» подплыла неслышно, дверца была уж открыта.
— Куда? — спросил я.
— На кудычкину горочку! — бодро ответил, выглядывая из глубины, человек мезенцевского министерства, знакомый. — Сюда, сюда садись.
ИТЭФ расположен на юго-западной окраине Москвы. Машина катила к центру. Проехали Даниловское кладбище, старое, заросшее, куда, бывало, всей семьей — отец, мать, Петя, Митя, бабушка — ходили на могилу моего деда, подправляли деревянный крест, убирали напавшие за зиму сучья, листья, сидели, закусывали, я гулял вокруг. («Как же я забыл о нем, не разыскал могилы?») Выехали на Полянку, улицу моего детства, свернули в кривое колено переулка, мимо материного как раз подвала («С матерью не попрощался!»), и остановились. ГЛАВАТОМ, Государственный комитет по использованию атомной энергии. Но ведь и Маслянского вначале не на Лубянке встречали…
Без всяких проволочек меня провели сквозь все охраны в какую-то комнату на второй этаж. Министерский человек грузно уселся на стул, глядел угрюмо, замотанно, старый человек. Я разглядывал шкафы с папками, зеленое сукно на столе, казенные занавески на окнах.
Вошли трое в штатском. Министерский подтянулся, выпрямился, выглядел снова молодцом.
— Иванов, — представился один.
— Петров, — сказал другой.
— Сидоров? — спросил я третьего.
— Да. Откуда знаете? Нет, я Николаев.
Они рассмеялись, уселись, закурили.
— Не курите, Юрий Федорович?
— Нет.
— Это хорошо. Курить — здоровью вредить. Может вы и нас поучите воздержанию? А что?
Они еще посмеялись. Нахмурились.
— Вас пригласили, Орлов, для серьезного разговора, — сказал Николаев. — Может быть нашего последнего с вами разговора.
— Ну, ну, бог даст, не последнего, — сказал Петров. — А? Юрий Федорович? Не последнего?
— Нас очень беспокоит, Орлов, ваше, м-м-м, легкомысленное, я бы сказал, поведение после вашего исключения из партии. Нам не ясно, осознали ли вы, Орлов, всю тяжесть вашего… будем называть вещи своими именами, преступления.
Лицо Николаева посуровело и стало значительным.
Я молчал.
— Ничего он не осознал, — сказал министерский человек. — Это было у них заранее обдуманной провокацией.
