— Увольнение незаконно, — ответил я.
— Не-за-конно, — он записал.
— А тогда как ты оцениваешь свою антипартийную речь?
Спросил насмешливо и поставил галочку в книжке, очевидно, против первого вопроса.
— Вот это и незаконно. Какая связь между речью на собрании и способностью к работе?
— То есть как?.. Ну, ты даешь! — изумился он, поставил еще одну галочку.
Я вспомнил один разговор с ним в студенческие годы. «Только коммунисты, — объяснял он, — только они — полноценные граждане. Остальным доверять нельзя, просто глупо». Я счел тогда за лучшее не спорить.
Он жил в центре Москвы в густонаселенной коммунальной квартире внутри старинного особняка напротив министерства обороны. Семья ютилась в маленькой комнатушке. Конечно, там в каждой комнате жило но семье, но одна комнатка, симпатичная, без окна, правда, была отдана ему одному и набита радиотехникой, которой он страстно увлекался с детства. Замечательные родители и добрые соседи, подумалось мне, когда я был у него в гостях. Потому что и безоконная комната — комната, ради которой соседи могли бы еще какой прелестный донос накатать! Теперь, слушая его вопросы, я запоздало сообразил, что добрыми были, видно, не соседи, а чекисты, разрешившие мальчику заниматься любительской радиосвязью в самом центре сталинской Москвы.
Еще через тридцать минут, по таинственному распорядку, появился начальник отдела кадров. Сергей аккуратно сложил записную книжку и ушел.
— Вот ваши документы, — сказал кадровик.
— А у вас там лежат еще акты о сдаче кандидатского минимума.
— Лежат. Но они вам больше не понадобятся.
— Почему? Когда-нибудь в будущем.
— Вы, Орлов, не понимаете? Они вам никогда! Понятно? Никогда не понадобятся!
— Ну, все-таки они не ваши. Отдайте, пожалуйста.
— Я принесу, — сказала его заместитель, которая явилась сюда, может, просто поглядеть на меня. — Подожди.
И принесла документы.
Три года назад, в конце 1952 года, когда врачей-евреев еще пытали на Лубянке, а журналисты, писатели и кое-кто из ученых самовозгорались от гнева на этих выродков, пожелавших отравить самого товарища Сталина, меня, русского, принимали здесь на работу. Эта женщина, вынеся мне в проходную новенький пропуск, поглядела на меня, улыбнулась и ткнула пальцем в фото: «Русский? Русский, да?» Я посмотрел на свою фотокарточку, посмотрел на нее: красивая, смуглая, черноволосая баба. «Ты у них, дура, тоже не сойдешь за славянку», — подумал я, но не сказал. Бывают времена, когда слово — серебро, а молчание — золото. Женщина, впрочем, оказалась вполне, приличным человеком.
