Дед Козлов пил десятый стакан и все вел с мамой нескончаемый, не совсем понятный для меня разговор.
— Ты, Настя Митревна, по первости с колхозом-то не наседай. С оглядкой надо. Мужик у нас вольный, нахратый — куды там!.. Всяк сам себе хозяин. Кулачьё опять же воду мутит. Их в Сибирь да в Соловки. А они в бега да за обрезы. Учителя Григория Михайловича по осени порешили. С ног мильтоны сбились, а по сю пору душегубов так и не нашли. Тоже все в колхозы скликал. Гудит деревня, что твой улей. Что ни день — сходка, крик да шум, а то и драки. Так-то, Настя Митревна, душа разлюбезная.
Слушает мама. Курит. Задумчиво пускает колечки дыма. Расспрашивает:
Вы-то, Василий Петрович, сами как? За колхоз или против?
Не во мне закавыка, Настя Митревна. Какой теперь с меня хозяин к лешему? В поле обсевок. Как схоронил старуху, все сыновьям оставил. Веришь ли, надоели. Получили земли вволю — ну чисто взбесились: перегрызлись, передрались, пересудились. Стыдобушка. Это свои-то родные-кровные. А ты чужих хочешь вместях заставить жить. Кинул я им все: подавитесь! Вот в исполкоме теперь кучером служу. В тепле да при деле. Сыт, не бит. А они как хотят. Своим умом богаты. А коли б дело меня касалось, то я так тебе скажу, Настя Митревна. В колхоз войти не напасть, да как бы потом не пропасть. Поглядеть бы со стороны! как оно получается, а потом уж и робенка об пол...
— Нет, любезный Василий Петрович, это нам не годится — со стороны. Если бы все так думали...
— Зачем все? Не все. Беднота в колхоз пойдет. Куда ж податься?.. А вот середняцок покряхтит, почешется...
Возвратилась с базара Тоня. Ее тяжелую кошелку с покупками принес какой-то дюжий мужик в женском зимнем пальто нараспашку. Лисий облезлый воротник весь в репьях.
— Это Федя Погореловский,— сказала Тоня. — Он мне помог.
Мама и бровью не повела. Позвала босяка, как знакомого:
— Садись, Федя, к столу.
Федя нерешительно топтался у порога. Босые ноги как гусиные лапы — красные, грязные, в трещинах. Тоня сказала:
Ну что же ты? Снимай пальто. Супу налью. Поешь.
Никак не можно,— просипел босяк. — Дыхательство болит...
Дед Козлов незаметно подмигнул Тоне, постучал себя пальцем по лбу. Тоже позвал:
Чего уж там, Федор. Садись. В пальтухе садись. Твоя-то женка поди с утра нарезалась. Голодный ить ходишь.
Федь-ка! Федь-ка! — раздался за окном визгливый женский голос.
Федька-босяк вздрогнул всем своим большим телом и втянул голову в плечи.
— Во!—сказал дед Козлов. — Легок шишок на помине. Тарантасиха евонная во весь рот зепает. Найдет — отволтузит. Ну и короста! Заездила бедолагу. Да садись, тебе говорят!
