Роза мотает головой.
— Это ж сколько лет прошло.
— И тем не менее вы все так ясно помните!
— Вообще-то нет, — говорит Роза, — с годами все видится как-то смутно.
— Вы постарались забыть эти события?
— Нет, просто я не так хорошо их помню. Альма, я об этом уже Бог знает сколько и думать не думала.
Альма смотрит на вышитую гарусом птичку в рамке.
— Это следствие сублимации.
— Простите, что?
— Вы забываете намеренно. Выталкиваете из сознания.
— Альма, — кротко возражает Роза, — если что-то забываешь, стараться не надо, просто забываешь, и все тут.
— Неужели вы не помните, что тогда чувствовали? Разве вы не испугались?
— Наверное, испугалась.
— Разве вас не могли убить? — наседает Альма. — Изнасиловать, о чем говорить — и в самом деле убить.
— Конечно же, могли, — голос Розы дрожит. — Когда я вспоминаю войну, я только что не плачу.
Альма подается к ней — вся ожидание, нетерпение, сочувствие.
— Только я не очень-то часто думаю о войне.
О чем же она думает, гадает Альма, глядя в Розины затуманившиеся глаза. Вообще-то Роза думает о чехлах. Жалеет, что отдала их. Сорок лет они покрывали диван, на котором сейчас сидит Альма. Роза взяла чехлы с собой, когда переселилась сюда из Нью-Йорка, но в тот же день к ней заявилась Глэдис познакомиться и осмотреть Розину обстановку (Глэдис до последнего своего дня была и хваткая, и зловредная), — стащила чехол с дивана и говорит: «Роза, чего вы ждете?» Глэдис сбила Розу с панталыку, ну она и отдала чехлы. Глэдис хотела их заполучить для благотворительного базара. Это Роза позже обнаружила. Глэдис наведывалась ко всем жильцам: высматривала, что бы у них выцыганить для благотворительного базара. Она за это получала всякие призы. Теперь Розе приходится все время держать жалюзи закрытыми — не то подушки выгорят.
Альма склоняется над магнитофоном.
— Давайте перейдем к той семье, у которой вы жили в Англии в войну.
— Она была чудовище, у нее начинался маразм, — заявляет Роза. — Когда они разорились, у нее в голове помутилось, потому что тарелки стали им не по средствам.
— Тарелки? — переспрашивает Альма.
— Фарфоровые, тонкого фарфора. Она что ни день била посуду. Запускала тарелки с размаха через столовую. Зато он был просто ангел. Только он и понимал меня. Еще у них был мальчик Эли, настоящий херувимчик. Волосы у него были — чистое золото. В пятьдесят четвертом я вернулась в Англию повидать его. И он уже был совсем большой волосатый парень. Вот ужас-то. Я просто глазам своим не поверила.
