- Ты не был безумен, - сказала она ласково.
- Нет, - возразил он вяло, - одиночество - это безумие. Меня окружают прекрасные люди, каждый готов протянуть мне дружескую руку, рядом со мной ты, моя неповторимая, а мне казалось, что я одинок. Нет, милая, это безумие: среди друзей нельзя быть одиноким.
- Ты прав, - согласилась она, - теперь я могу сказать тебе: ты прав. Сначала я не решалась тебя поддержать, мне казалось, ты еще не совсем оправился... - она запнулась, подыскивая нужное слово, - от этого.
Он улыбнулся:
- Ты все еще оберегаешь меня. Зачем? Скажи прямо: от одиночества. Теперь я уже не боюсь его - мне все равно, каким он был при жизни, дохлый носорог.
Она встревожилась. Она старалась скрыть эту свою внезапную тревогу, но он заметил ее и сказал:
- Тебе неприятна моя уверенность?
- Твоя самонадеянность, - поправила она тихо.
- Нет, - возразил он, сжимая девушку так, что тело ее становилось куском его тела, - когда рядом ты, невозможно быть самонадеянным: Вселенная не может казаться себе больше того, что она есть.
- Не может, - зашептала она торопливо, - не может, милый: ты прав. Спи.
Он заснул. Дыхание его было глубоким, ритмичным, тело расслаблено, только в руках, которые обнимали девушку, сохранилась прежняя, от бодрствования еще, напряженность.
Она приказала ему расслабить и руки, но он не слушался; напротив, после этого ее приказа он еще сильнее сжал руки, как будто опасался чего-то.
Аромат сирени разбавлялся какими-то новыми запахами. Эти новые запахи не были связаны ни с каким сезоном года - они были из мира, где нет времени, где есть только протяженность. Даже во сне он сознавал, что это вздор - мир без времени,- но ощущение было на редкость отчетливо. И самое удивительное - оно было хорошо знакомо ему, так хорошо, как бывает знакомо лишь то, что уже десятки раз повторялось.
Он напрягся, чтобы сжать ее еще крепче, но, как ни странно, от этого усилия контакт их только потерял. И чем настойчивее были его усилия, тем быстрее слабел контакт. Она опять, как в первые минуты свидания, нащупала пальцами его височные пульсы, прислушалась к ним, но в движениях ее не было прежней уверенности. Она пыталась скрыть свое смятение, и он вел себя так, будто в самом деле не замечает этих попыток, хотя с каждым мгновением все труднее становилось заглушать пришедшие извне слова: "Не надо лгать! Не надо!"
Сначала он не понимал, что они означают, эти слова, неизвестно кому адресованные. Затем, после острого, но почему-то без боли, укола в сердце, он вдруг осознал, что эти слова ему, одному ему. И тогда она стала быстро терять упругость и плотность, без которых невозможно живое человеческое тело, а он произнес вслух, очень спокойно, как бывает перед последним взрывом отчаяния:
