— Ну что, — начала она, усмехаясь, — все интересуешься, как ты к Вере относился?
— Ты мне уже сказала… показала. Я вспомнил.
— Что вспомнил?
Я рассмеялся и продекламировал:
— «В крови горит огонь желанья, душа тобой уязвлена». Довольна?
— Это Пушкин, что ль? Красиво. А дальше.
— «Лобзай меня, твои лобзанья мне слаще мирра и вина». Наташ, что она сказала, когда я подарил ей изумруд? — я достал кулон из кармана рубашки. — Ведь этот?
Она схватила, поднесла к лицу, жадно разглядывая.
— Этот. Ну, счастлива была, когда в ювелирный съездила и убедилась, что камень настоящий.
— Она мне не верила?
— Как можно верить мужчинам? — искренне удивилась Наташа. — О, правда застежка порвана. Она так переживала — боялась, назад не получит, ведь ты такую прелесть в глине чуть не замуровал.
Мне захотелось проверить, до конца ли идентичны эти сороки-воровки.
— Я тебе его дарю.
— За что?
— Как память о покойнице.
— Серьезно? — она прижала руку с драгоценностью к груди. — Нет, серьезно?
Черные очи напротив сверкнули бездонным мраком… и вдруг мелькнула в них как бы тень… как страх.
— Мне самому починить или…
— Как ты сказал? — перебила она. — «Память о покойнице»?
— Вы же самые близкие подруги были?
— Самые близкие, — подтвердила она с вызовом… и тут какая-то тайна… может быть, проскользнула усмешка, секрет-привет с древнегреческого острова Лесбос. Не исключено. Холод и пустота охватывают меня при звуке имени — краткого, красивого — Вера.
— Забирай, — Наташа бросила кулон мне на колени, не спуская с него глаз. — Убери, а то и правда соблазнюсь.
— Да в чем дело-то?
— Забирай, говорю! — она наблюдала, как я в карман украшение засунул. — Ты гроб вскрывал?
— Какой гроб?
— Забыл уже? Или выдумал!
— Открывал, конечно. Пустой.
— А вдруг там двойное дно?
— Да ну, ерунда! — отмахнулся я, но ко всем моим страхам еще один прибавился, какой-то ноющий.
— Ладно. Пообщались — и будет.
— Ты на меня обиделась?
— Нет, Макс, ты человек… Просто мне почему-то страшно.
Мы бродили по обширной мастерской моего учителя, где в рабочем хаосе вперемежку стояли колхозницы с серпами, рабочие с молотами, и православные святые с крестами… Во какая жизнь пошла, а мне как-то все равно, я безе перехода в новой эре очутился.
Ч человек рассеянный, Максим, — говорил Святослав Михайлович, — но что касается работы — зверь, тут уж ничего мимо меня не пройдет. Как сейчас вижу: две дорогих тебе маски в простенке между окошками.
— И больше нигде…
— Ну, может, ты где-то еще их держал… Притом же я был у тебя зимой. Если с того времени ты выполнял заказ, например, или скончался кто-то, тебе близкий…
