Бабушка замолкла, глянула куда-то в сторону паперти, зажмурилась от солнца и сказала:
— От жары, видно…
— Что?
— Болит.
— Может, ты бритвой порезалась?
— Нет. Там… внутри… другая бритва… О господи! — воскликнула она вдруг и побледнела.
— Тебе плохо?
— Как же я забыла? Господи! Столько протопали зря.
— Ничего ты не забыла, — сказал я. — Сундучок с тобой, бритва с тобой.
— Из-за нее нас и не пустят!
— Мы же ее не украли. Нам же ее для господина Дамского…
— А если нас обыщут? Если найдут? В тюрьму с бритвой!..
Тут и я призадумался. На самом деле, бритва из Америки могла все испортить. А вдруг мы с бабушкой решили зарезать часового? Или начальника?
— Придется топать назад к Элиазару. Как же я не подумала, дура такая!..
— Я постою с ней во дворе, пока ты будешь с отцом разговаривать, потом ты постоишь с ней.
— Нет. Надо возвращаться. Понеси-ка, Даниил, сундучок, что-то у меня сердце шалит. Город — это все-таки город.
Элиазар встретил нас так же радостно, как в день приезда. Он поднялся из-за стола, отложил в сторону какую-то шляпку, воткнул иголку в лацкан пиджака и просопел:
— Ну как? Были? Попали?
— Почти, — буркнула бабушка. — В последний момент бритва помешала.
— У вас нашли бритву? — оживился шапочник.
— Ничего не нашли. Послушай, Элиазар, можно ее спрятать у тебя до завтра?
— Ради бога, — сказал бабушкин племянник.
Сумерки упали на Мельничную улицу, как с воза сползает сено: тихо и нетяжко. Духоту сменила прохлада, остывали жестяные и черепичные крыши, окна, булыжник мостовой и лица, потные и озабоченные чем-то более изнуряющим, чем жара.
— Где у вас поблизости аптека? — спросила у племянника бабушка.
— Сразу же за углом.
— Ты себя плохо чувствуешь, бабушка?
— Я никогда, Даниил, себя не чувствую хорошо.
— Если надо, я пошлю Мириам, — предложил шапочник.
— Наш местечковый полицейский просил привезти для внучки уколы. Вот рецепт, — старуха протянула Элиазару бумажку. — Вот деньги. А вот мои деньги. Возьми что-нибудь недорогое для сердца…
— Недорогое? — опешил Элиазар.
— На мое сердце нечего больше тратиться… Если бы не перина для Суламифь…
— Грешно так говорить, — сказал Элиазар и выскользнул за дверь.
Я изнывал от жары и скуки. Мне было скучно от бабушкиного сердца, от Элиазаровой доброты, от сумерек, упавших на Мельничную улицу, от этих шляпок, насаженных на колодки, от этой тишины, в которой даже мыши не скреблись, даже часы на стене не тикали.
— Гусь протухнет, — озабоченно сказала бабушка и прилегла на топчан, поставив в изголовье сундучок.
