— Если ты будешь слушаться господина Дамского, упражнять свой мизинец, ты станешь таким богатым и умным, как его двоюродный брат, — сказала бабушка, когда мы очутились на улице среди шума, сутолоки, домов, автомобилей, бесконечной вереницы окон, уставленных всякой всячиной.
Я промолчал. Зачем огорчать бабушку? Я не буду слушаться господина Дамского. Я не буду упражнять свой мизинец. У меня не будет парикмахерского заведения ни в местечке, ни в городе. Я лучше стану местечковым Марксом (а кто он такой?), залезу на бочку и буду произносить громовые речи, пока не охрипну.
У церкви бабушка присела на скамейку отдохнуть. Она поставила сундучок на землю — первый раз за два дня, до этого она всегда держала его на коленях — и почему-то стала щупать свою плоскую грудь.
— Что-то болит, холера, — сказала она тихо.
За оградой, на паперти, старухи, похожие на бабушку, продавали картинки и свечи, желтые и тонкие, как ножки водяных лилий. Я прислонился к ограде и издали принялся рассматривать поблескивавшие на солнце картинки. На них был нарисован полуголый человек в исподнем белье, приколоченный к дереву. Голова его была откинута назад, а из ран сочилась багровая, как малярная краска, кровь.
— Бабушка, кто он такой? — спросил я, когда она прогнала меня от ограды.
— Кто?
— Тот, кого они продают, — я показал на старух, мирно сидевших на паперти.
— Христос.
— А почему его приколотили к дереву?
— Ты спрашиваешь меня так, будто я стояла рядом и подавала гвозди, — проворчала бабушка и снова пощупала свою плоскую грудь. Наверно, проверяла: там ли бритва?
— Пранас говорит, будто мы его приколотили…
— Мы?
— А разве человека можно прибить к дереву гвоздями?
— С человеком все можно… Как с подошвой. Его и приколотить можно, и отодрать, и снова приколотить. А тебе, Даниил, все знать надо, — упрекнула она. — Чем меньше знаешь, тем лучше.
— Кому лучше?
— Всем. Ну зачем тебе, например, знать о том, кто его приколотил? Разве ты его с креста снимешь?
— Нет.
— Вот видишь. Разве накажешь тех, кто распял его?
— Они же давно умерли.
— Вот видишь. Разве кому-нибудь докажешь, что его прибили не мы. Что-то мне не верится, чтобы мы на такое дело силы тратили…
— Не докажу.
— Вот видишь, — сказала бабушка негромко. — Зачем же тебе знать?
Я давно не видел ее такой печальной и усталой.
— Выходит, кто больше знает, тот больше и мучается.
— Но ты же, бабушка, сама говорила: человек приходит в мир для страданий?
— Помни лучше о господине Дамском… о его двоюродном брате… о своем мизинце… А про человека на кресте забудь.
