— А как насчет тортов? Сумеете испечь Keisertorte?
Увы. Императорский торт она испечь не сумеет. Даже рецепта не знает. Хотя Buchten, булочки с вареньем, могла бы, добавляет она поспешно.
Дама очень удивлена: она не умеет печь торты и надеется получить место в венском доме?
— Мадам, — обращается она к старой даме и умолкает, сама не зная, что, собственно, хочет сказать. — Мадам, — повторяет она и слышит свой голос, произносящий монолог о конце света. — Мир рушится. Мир умылся кровью и слезами, — она надеется, что правильно выразилась по-немецки, — а вы, мадам, не можете обойтись без тортов?!
Дама выслушивает ее очень внимательно, не перебивая.
— У тебя, детка, симпатичная мордашка, — говорит она наконец. — И говоришь ты очень интересные вещи. Но Keisertorte печь не умеешь, — и черной лакированной тростью указывает на дверь.
На бирже труда ищут врачей и опытных медсестер. Она заверяет, что опыт у нее есть (диплом потеряла во время войны), показывает разрешение на перемещение на имя фольксдойч Марии Хункерт. Ее направляют в военный госпиталь. Она облачается в длинное синее платье, белый фартук с бретелями, пелерину и шапочку. В ее ведении четвертый этаж, восемьдесят раненых солдат вермахта и эсэсовцев.
Она моет, массирует, подает судно, перед врачебным обходом снимает повязки, после обхода снова накладывает. Раны гноятся, бинты присыхают, она смачивает их перекисью водорода и бережно, терпеливо отрывает — миллиметр за миллиметром.
Врач наблюдает за ее работой.
— Ты не утратила способности сострадать, — говорит он. — А знаешь почему? Потому что не видела смерти.
Она не спорит, не поднимает головы от бинтов.
(Врач — старик, это его вторая война, но она чувствует себя взрослее. Может, потому что они видели разную смерть. Его смерть была фронтовой, молниеносной. В гетто и в Освенциме смерть приближалась медленно — это было скорее умирание. Заставляет взрослеть умирание, а не смерть, думает она, перевязывая раненого.)
Один из раненых — восемнадцати лет, с гнойной раной живота — в бреду кричит «Мамочка!».
У другого — рыжего, веснушчатого, с водянистыми глазами без ресниц — нога отнята выше колена, рана гноится, никак не закрывается. Он никогда не стонет, только во время перевязки порой теряет сознание.
У самого старшего, сорокалетнего, ампутирована рука и выгорели глаза. Он был сценографом и рассказывает о спектакле, который не успел поставить.
— Всё серое и черное, и только она одна — в цвете, в охряно-палевых тонах.
