— Я никогда не была в суде, а мне говорили, что это интересно; вот я и пошла.
— Ну уж нашли интересное, особенно в таком деле как сегодняшнее. И зачем они его так тянут, просто не понимаю. Судебный пристав мне говорил, что сегодня могут даже и не кончить. Положительно не понимаю, зачем я здесь понадобился. Всё ясно как на фотографии, нет, давай им ещё экспертизу. Ведь была же экспертиза на предварительном следствии, а что же я ещё могу сказать? Повторить то же?
— Вообще, сегодня вы, кажется, всем недовольны, — сказала Любовь Константиновна, когда они вышли на улицу.
— Далеко не всем.
Он остановился и, покрутив в воздухе палкой, спросил уже другим серьёзным тоном:
— Вы, что же, будете сидеть до конца заседания?
— Право, ещё и сама не знаю, хотелось бы до конца.
— Не знаете. Ну, хорошо. Так. А я бы вам посоветовал вот что: поезжайте-ка вы сейчас домой, да пообедайте, а потом приходите, а то ведь устанете, и так вы сегодня какая-то бледная. После перерыва будут читать всякие документы. Потом начнётся эта самая экспертиза, которую я давать буду недолго, а затем прокурор и защитник станут упражняться в красноречии, и меня, вероятно, отпустят совсем. Если хотите, выйдем тогда вместе, погуляем на бульваре, поболтаем…
Швейковский вздохнул, и выражение его лица стало задумчивым.
«Он получил от Михаила Павловича то письмо и хочет говорить именно о нём, но не теперь, а после окончания дела, когда можно будет говорить много и долго», — подумала Любовь Константиновна, и ей стало страшно предстоящего разговора.
— Право, поезжайте-ка вы сейчас домой, а потом возвращайтесь, так будет лучше, — повторил Швейковский.
— Да, пожалуй, что лучше, — ответила Любовь Константиновна.
Потом, когда он, взяв её крепко за локоть, помог сесть в извозчичий фаэтон, её страх перед предстоящим разговором вдруг прошёл.
Проезжая мимо квартиры Швейковского, Любовь Константиновна, вспомнив выражение его глаз, которое только что видела, подумала: «Должно быть, ему жаль меня. Он нарочно посоветовал ехать обедать, боясь, что Михаил Павлович устроит мне сцену за долгое отсутствие… Но если Швейковскому меня и жаль, то это ещё не значит, что он меня любит… Хотя… сколько у него в глазах сочувствия… Сколько мысли… Что-то необыкновенно ласковое есть в нём»… И ей опять стало страшно уже от мысли, что это «ласковое» может охватить её всю, и она не в силах будет бороться сама с собою, как никто не в силах бороться с болезнью, когда она овладеет всем организмом.
