В один из таких вечеров Зина рассказала о себе и о своей семье. Её отец служил по судебному ведомству, пробыл восемнадцать лет исправляющим должность следователя и умер от чахотки. Пенсия осталась ничтожная, так как всей службы не набралось и двадцати пяти лет. Перебивались доходами с двух квартир в подвальном этаже и Зининым заработком.
Когда-то в камере её отца занимался кандидат на судебные должности Павлов, богатый молодой человек. Несколько месяцев он жил у них на квартире и полюбил Зину. Теперь Павлов сам стал исправляющим должность судебного следователя в другом городе, но несколько раз приезжал и упрашивал Зину сделаться его женой.
— Мне было его жаль, ужасно жаль, — говорила Зина, — но я не виновата, если не чувствую к нему ничего. Он добрый, весёлый, не ревнивый, не скупой, он считался лучшим чиновником из всех кандидатов в суде, но он только машина. Искусство для него лишь средство развлечься, изящную литературу он может читать исключительно после обеда и оставляет неразрезанными большинство книжек толстого журнала, который выписывает. Однажды при нём заговорили о пьесах Гауптмана, и он сказал: «Ах, это тот, которого рисуют с растрёпанными волосами», вероятно, думая, что говорят об Ибсене. Положим, теперь у него мало времени для чтения, а раньше, когда он жил у нас, времени было больше, но было то же. У него прежде всего я, то есть общественное положение и репутация, а потом уже всё остальное. И вот мама считала его моим женихом. После того, как я сказала Павлову окончательное «нет», она сердита и не хочет со мной говорить. Я не оправдывалась, всё равно она не поняла бы меня. Не сделав в сущности ничего худого, я чувствую себя виноватой; ужасно это неприятно, — давит.
Ощущение искренности в голосе Зины взволновало меня больше, чем самый её рассказ, — такие женщины говорят о том, что у них на душе, только близким.
Месяца через два скрывать от самих себя, что мы друг друга любим, стало secret de polichinel [4].
Предложения я ей не делал, так как об этом приходилось слыхать, помню, я сказал:
— Зина, хотели бы вы… ты хотела бы после Пасхи стать моей женой?
Она медленно опустила голову и молчала, потом заговорила точно чужим голосом:
— Я владею собой хорошо, но теперь каждый момент без вас — тоска! Тяжело и в конторе, — видеть вас и нельзя поделиться тем, что думаешь.
Я долго не мог упросить Зину говорить мне «ты». Когда через месяц я объявил о нашем решении старухе Левандовской, она побледнела, точно ей приговор прочли, долго шевелила губами и, наконец, отрывисто произнесла:
