- Кажется,
вам
немного
жарко,
–
замечаю
я.
- Мне
немного
тесно,
–
она
поправляет
ворот
своего
платья.
- Ваш
муж
рекомендовал
мне
принимать
таблетки
безмятежности.
Считает,
что
надо
вытравливать
из
меня
животное.
Госпожа
Шрейер
медленно,
словно
сомневаясь,
поднимает
руку,
берется
за
оправу
и
снимает
очки.
Глаза
у
нее
огромные,
изумрудные,
охваченные
карим
ободком,
но
какие-‐то
будто
матовые,
будто
драгоценные
камни
слишком
долго
без
внимания
пролежали
на
витрине.
Высокие
бронзовые
скулы,
гладкий
лоб,
тонкая
переносица…
Без
очков,
словно
без
панциря,
она
кажется
совсем
хрупкой
–
той
приглашающей,
вызывающей
женской
хрупкостью,
которую
мужчине
хочется
изорвать,
расцарапать,
затоптать.
Я
оказываюсь
рядом
с
ней.
- Не
надо,
–
говорит
она.
Беру
ее
за
кисть
–
сильнее,
чем
надо
–
зачем-‐то
тяну
вниз.
Не
знаю,
хочу
ли
я
сделать
ей
приятно
или
больно.
- Больно,
–
она
пытается
высвободиться.
Я
отпускаю
ее.
Она
делает
шаг
назад.
- Уходите.
До
самого
лифта
Эллен
молчит,
а
я
созерцаю
ее
затылок,
наблюдаю,
как
льется
и
сияет
мед
ее
волос.
Я
чувствую,
как
из-‐за
какой-‐то
неуклюжести,
неверного
движения,
спонтанная
сила
тяготения,
почти
столкнувшая
нас,
нечаянных,
в
космическом
пространстве,
слабнет,
как
траектории
наших
судеб
вот-‐вот
растащат
нас
друг
от
друга
на
сотни
световых
лет.
Но
собираюсь
с
мыслями
я
лишь
когда
уже
стою
в
кабине.
- Чего
не
надо?
Эллен
чуть
прищуривается.
Она
не
переспрашивает.
Она
помнит
свои
слова,
обдумывает
их.
- Оставьте
это
свое
животное
в
покое,
–
произносит
она.
–
Не
надо
его
травить.
Двери
закрываются.
