- Что
же
это?
«Франсиско
де
Орелльяна»?
–
я
впускаю
в
пустой
стакан
лучи
заходящего
солнца,
гляжу
на
просвет.
- «Кетцалькоатль».
Ее
лет
сто,
как
не
производят
уже.
Я
не
пью,
но
говорят,
вкус
изысканный.
- Не
знаю,
–
я
повожу
плечами.
–
Главное
–
эффект.
- Мда.
Ну
–
и
на
всякий
случай…
Если
вдруг
будешь
колебаться.
Пятьсот
Третьего
мы
туда
тоже
отправим.
Не
явишься
ты,
придется
отрабатывать
ему,
–
он
вздыхает,
как
бы
показывая,
насколько
ему
был
бы
неприятен
этот
вариант.
–
Эллен
тебя
проводит.
Эллен!
На
прощание
он
жмет
мне
руку.
У
него
хорошее
рукопожатие
и
приятная
ладонь
–
крепкая,
сухая,
гладкая.
При
его
работе
это,
наверняка,
полезно,
хотя
и
ровным
счетом
ни
о
чем
не
говорит.
Об
этом
я
знаю
по
работе
собственной
–
а
через
меня
человеческих
рук
тоже
проходит
немало.
Он
остается
на
пляже,
а
госпожа
Шрейер
–
без
шляпы
–
эскортирует
меня
к
лифту.
Скорее,
даже
буксирует
–
учитывая
мое
состояние
и
то,
что
она
по-‐прежнему
плывет
впереди,
а
я
гребу
в
ее
кильватере.
- Ничего
не
хотите
сказать?
–
интересуется
ее
спина.
Все
происходящее
со
мной
сегодня
решительно
ничем
не
напоминает
реальность,
и
это
придает
мне
нездорового
легкомыслия.
- Хочу.
Мы
уже
в
доме.
Комната
с
темно-‐красными
стенами.
На
одной
из
них
-‐
огромное
золотое
лицо
Будды,
выпуклое,
все
в
паутине
трещин,
глаза
закрыты,
веки
разбухли
от
накопившихся
за
тысячу
лет
снов.
Под
Буддой
–
широкая
тахта,
обитая
вытертой
черной
кожей.
Она
оборачивается.
- Что
же?
- Вы
не
зря
тут
живете.
Под
этим
вашим
куполом.
Загар,
действительно,
очень…
–
я
провожу
взглядом
по
ее
ногам
–
от
сандалий
до
отреза
платья.
–
Очень-‐очень
ровный.
Очень.
Эллен
молчит,
но
я
вижу,
как
вздымается
под
кофейной
тканью
ее
грудь.
