которым
можно
говорить
по
существу
и
начистоту.
Такую
искренность
я
позволяю
себе
не
со
всеми.
Еще
текилы?
- Давайте.
Он
сам
отходит
к
переносному
пляжному
бару,
плещет
мне
из
початой
бутылки
в
квадратный
стакан
для
виски
огня
на
два
пальца.
Через
открытую
секцию
купола
на
остров
залетает
прохладный
ветер,
ерошит
сочно-‐зеленые
кроны.
Солнце
начинает
скатываться
в
тартарары.
Голова
моя
схвачена
обручем.
- Знаете,
–
говорит
мне
господин
Шрейер,
передавая
мне
бокал.
–
Вечная
жизнь
и
бессмертие
–
это
ведь
не
одно
и
то
же.
Вечная
жизнь
–
тут,
–
он
притрагивается
к
своей
груди.
–
А
бессмертие
–
здесь,
–
его
палец
касается
виска.
–
Вечная
жизнь,
–
он
кривится,
–
включена
в
базовый
соцпакет.
А
бессмертие
доступно
только
избранным.
И
думаю…
Думаю,
вы
бы
могли
достичь
его.
- Достичь?
Разве
я
не
уже
один
из
Бессмертных?
–
шучу
я.
- Разница
такая
же,
как
между
человеком
и
животным,
–
он
вдруг
снова
являет
мне
свое
пустое
лицо.
–
Очевидная
человеку
и
неочевидная
животному.
- Значит,
мне
еще
предстоит
эволюция?
- Само
собой
ничего
не
происходит,
–
возражает
Шрейер.
–
Животное
из
себя
надо
вытравливать.
Вы,
кстати,
не
принимаете
таблетки
безмятежности?
- Нет.
В
последнее
время
–
нет.
- Очень
зря,
–
добродушно
укоряет
меня
он.
–
Ничто
так
не
поднимает
человека
над
собой,
как
они.
Советую
попробовать
снова.
Ну
что
ж…
На
брудершафт?
Мы
чокаемся.
- За
твое
развитие!
–
Шрейер
высасывает
все
содержимое
своего
шара
до
дна,
опускает
его
на
песок.
–
Спасибо,
что
пришел.
- Спасибо,
что
позвали,
–
улыбаюсь
я.
Когда
бог
ласково
говорит
с
мясником,
для
последнего
это
скорей
означает
грядущее
заклание,
чем
приглашение
в
апостолы.
И
кто,
как
не
мясник,
сам
играющий
в
бога
со
скотиной,
должен
бы
это
понимать.
