остаются
внизу,
поэтому
у
нас
тут
очень
хорошо
загорать.
Сам-‐то
я
видел
солнце
не
раз,
но
знаю
массу
людей
с
нижних
ярусов,
которые
в
отсутствие
настоящего
солнца
научились
обходиться
нарисованным,
и
не
меньше
таких,
которые
как
о
чуде
мечтали
бы
жить
под
его
лучами.
Но,
видимо,
когда
долго
соседствуешь
с
чудом,
начинаешь
от
него
скучать
и
пытаешься
выдумать
ему
какое-‐то
практическое
применение.
Что,
солнце?
Ах
да,
от
него
такой
естественный
загар…
Второй
шезлонг
явно
принадлежит
ее
мужу;
так
и
вижу,
как
они,
небожители,
вечерами
созерцают
с
этого
Олимпа
мир,
который
считают
своим.
Я
опускаюсь
в
нескольких
шагах
от
нее
–
сажусь
прямо
на
песок
–
и
вглядываюсь
вдаль.
- Как
вам
у
нас
нравится?
–
покровительственно
улыбается
она.
Вокруг,
сколько
хватает
глаз,
расстилается
клубящееся
облачное
море
–
а
над
ним
парят
сотни,
тысячи
летучих
островов.
Это
крыши
других
башен,
обиталища
богатейших
и
могущественнейших
–
потому
что
в
мире,
свинченном
из
миллионов
замкнутых
пространств,
составленном
из
ящиков,
нет
ничего
дороже
пространства
открытого.
Большинство
крыш
превращены
в
сады
и
лесные
рощи.
Видимо,
проживая
на
небесах,
их
обитатели
все
же
скучают
по
земле.
А
там,
где
последние
видимые
летающие
острова
тают
в
дымке,
мироздание
схватывает
кольцо
горизонта.
Я
впервые
вижу
ту
ничтожно
тонкую
линию,
которая
отделяет
землю
от
неба.
Когда
выбираешься
наружу
на
нижних
или
средних
уровнях,
перспектива
всегда
загромождена,
и
все,
что
видно
между
стволами
башен
–
это
другие
башни,
а
если
случится
просвет
и
между
ними,
в
нем
уж
точно
не
высмотреть
ничего,
кроме
башен
еще
более
далеких.
Вживую
горизонт
не
слишком
отличается
от
того,
что
нам
показывают
на
настенных
экранах.
Конечно,
внутри
ты
всегда
знаешь,
что
перед
тобой
