Нина легла в институт на Серпуховке для обследования сердца. Тогда она была далека от мысли, что этот институт меньше чем через год станет для нее и храмом и домом.
Александр Александрович, видимо, угадал в ней, довольно сдержанной и молчаливой, характер с глубинной цельностью чувств, которые редко выплескиваются наружу, но проступают неожиданно, в мимолетном выражении волнения и женской мягкости в холодноватых на первый взгляд чертах лица.
Я познакомилась с ней в 1972 году, когда однажды принесла рукопись рассказа о портрете, написанном с Александра Александровича моим отцом.
В большой столовой квартиры на улице Алексея Толстого Нина сидела за чертежами, готовясь к защите диссертации.
Нина встала мне навстречу. Высокая, худощавая, она поздоровалась сдержанно-приветливо и провела меня в спальню, где, как обычно в этот час, отдыхал после обеда Александр Александрович.
Мы занялись правкой рукописи, а Нина вернулась к своим чертежам. Через некоторое время она заглянула к нам.
— Наталья Петровна, не хотите ли чаю? Или кофе со сливками?..
Я не успела ответить, как Александр Александрович вмешался:
— Нет, ты послушай, Нина, как она написала обо мне! — И он прочел абзац из моего рассказа. — Вот видишь, какой я милый человек. А ты все бранишь меня! — шутил он.
— Да. Уж я знаю, знаю, какой ты есть! — отшучивалась Нина с серьезным лицом, но в серо-синих глазах ее была нежность…
И вот сейчас мы сидим с Ниной в этой самой столовой и беседуем об Александре Александровиче. Я слушаю и думаю, что о последних его днях вряд ли кто-нибудь расскажет лучше, чем она.
Она не изменилась со смертью мужа, разве только еще похудела и остригла волосы — раньше у нее была длинная коса — и сейчас глядит на меня глазами цвета морской воды из-под густой шапки медных волос. Я замечаю, что вязаное платье, облегающее ее стройную фи-гуру — точно такого же цвета, как эти несколько встревоженные глаза. Все было в этой женщине спокойно и гармонично, не было в ней ни шумного блеска, ни внешней живости, ни женской кокетливости. Я представила себе ее рядом с Александром Александровичем, полным энергии, с нравом, как закрученная спираль, и поняла, что ему для равновесия просто необходимы были ее гармония и внешнее спокойствие при внутренней эмоциональности…
Итак, мы сидим в столовой, и я слушаю. Голос у Нины неожиданно высокий, а речь — быстрая.
— …Он умел улавливать самое главное, самую сущность событий, — говорит она. — И я постоянно замечала это. Однажды в Ясной Поляне, читая воспоминания Сергея Львовича Толстого, он очень заинтересовался спором между отцом и сыном Толстыми. Лев Николаевич упрекал молодых ученых в том, что они разбивают науку на мелкие части, упуская самое главное — смысл жизни. Они его не знают. То есть не схватывают сущности. Александру Александровичу как раз была свойственна эта «хватка». Однажды, присутствуя на защите диссертации молодым невропатологом Гель-фондом, Александр Александрович сидел среди профессоров и казался очень рассеянным, вроде как бы даже дремал. В диссертации оказалась какая-то неточность, почти незаметная. Никто не обратил на нее внимания, и все как будто сошло. И вдруг Александр Александрович словно вышел из своего оцепенения и неожиданно живо и остро задал вопрос, обнаруживающий эту самую неточность. Профессор, председательствующий на этом заседании, был просто поражен тем, что хирург заметил тончайшую деталь в диссертации невропатолога. Конечно, Александр Александрович тут же подбодрил соискателя и похвалил его диссертацию. Он любил молодежь, ценил общение с учениками и ассистентами и верил в них…
