«А шерстяные носки одела? Смотри, не простудись и семь дней не купаться, это мы тебе говорим, ну конечно, ты же этого не знаешь, какая прелесть, как же тебе повезло, соседка!»; а Она стояла, бледная и униженная, опустив глаза, вспоминая ветер, который на этот раз не смог унести Ее в страну Грез, потому что бабушка крепко привязала Ее к кровати, когда Она хотела сбежать из-под венца в голубятню и запереться на крыше, к Ней приставили братца, который то и дело ехидничал: «Птичка в клетке, скоро твой голубок прилетит, и тебе никуда не деться!»; и слезы прожигали до костей все лицо, сдавливая горло крепче веревок на руках; хотелось умереть от отчаяния и безысходности, если бы только не очередные силки бабушки, из которых Ей никогда не удастся вырваться и ничего уже не поможет… «Неужели это и есть смысл жизни? Зачем, матушка, зачем все это? Чтобы я повторила твой путь след в след, как это делают на протяжении веков все женщины, неужели ты меня так ненавидишь, мама?!»…
…В тяжелых муках родился Ее первенец, «Слава Богу, мальчик!»: крупный, здоровый мальчик, что означало большой Праздник. «У тебя Сын!» – говорили счастливые врачи и няньки. «Мальчик!», а значит, можно будет спокойно справить Рождество, потому что когда появляется мальчик, то не скупятся; «Мальчик!», и значит, вино польется рекой, соберутся друзья, приведут священника, напоят его и он, уже невменяемый, благословит «Его Мужское Достоинство!»; и будет много проституток, привезенных из квартала Кривых Крыш, которые будут веселить их всю ночь и получать залог золотом «Наперед, чтоб через тринадцать лет мой сын узнал, что такое женщина!», и только когда допьют последнее вино, когда поставят последний синяк под глазом шлюхи, и уделают весь дом испражнениями своей Радости, закончится эта Сыновья Оргия, эта дань родившемуся на свет мальчику, продолжателю рода и почитателю седин…. А через месяц, еще не крещеный, этот мальчик задохнется от пеленки, по неосторожности упавшей ему на лицо, «какое горе!», траур завесит все зеркала и окна черным тюлем в домах, где ждали этого первенца; будут провожать всем двором маленький гроб, плакать и молиться, а Она, ничего не понимая, будет стоять окаменевшая и просить: «Верните мне моего мальчика, где мой ребенок?»…
В день, когда смерть впервые показала Ей свой оскал, Фантазия стала Ее единственным другом и оружием… она была преданным, как пес, подобранный на помойке еще щенком и выращенный в тепле домашнего очага; в своей Фантазии, Она, сидя у окна, тихо перебирала зелень, и никто бы не подумал, что именно в эти минуты, Она в своих мыслях кричала как обезумевшая, кричала так, что вены вздувались на шее, и Она давно бы перерезала бы их, если бы только могла, если бы у нее хватило мужества и сил, и если бы Она знала, что матушка переживет Ее смерть… Благодаря ему, своему Кормильцу, текла у Нее по венам эта Фантазия, руки от которой были исколоты до фиолетовых синяков, потому что врач приезжал трижды в неделю и делал уколы: «Скоро все пройдет, моя дорогая, у тебя еще будут дети, только успокойся и начни разговаривать с нами»; но Ей нечего было сказать… только Фантазия… самое сильное и ненаказуемое оружие, ведь Она могла им пользоваться на улице, помогая бабушке перенести сумку, или слепому, переходящему дорогу: в своей Фантазии Она могла бросить Его на проезжей части, или сказать, что он слеп, черт побери, и что «не надо соваться на улицу, когда слеп!»; и власть этого оружия была безгранична и непредсказуема. Она пользовалась ею, когда свекровь давилась за обедом, представляла, как та, задыхаясь, багровеет, потом синеет, а Она не двигается с места, и та кашляет все тише и тише, уже хрипит, но к ней никто не подходит, потому что это Ее Фантазия и никто не смеет вмешиваться в нее: «Да будет так!»; мысленно возвращала свекру оплеухи, когда он «случайно» в узком проеме коридора трогал Ее за ляжки и груди, а Она не смела возразить, но на всякий случай получала оплеуху, а потом тот надолго запирался в туалете… Но большее удовольствие Ей доставляло медленно, продумывая каждую мелочь, каждый свой жест, убивать Его, своего мужа, мстить Ему за потерянного сына, убивать и воскрешать миллионы раз: «Что может быть хуже, чем не принадлежать самому себе? Быть рабом другого человека, человека с оружием, моим оружием…», – думала Она, пытаясь освободиться от Его оков, от данной клятвы быть верной женой и добропорядочной матерью, понимала, что Она Его рабыня
