Во вторник отец пришел раньше обычного: матушка была в магазине, а бабушка с братом вышли незадолго до его прихода. Постучавшись, он поздоровался, велел Ей не прерывать разучивать гамму и отозвал учительницу: «Время заплатить вам», и они ушли, оставив Ее наедине с разучиваемыми нотами. Вскоре из-за двери Она услышала знакомую возню и протесты, отчего нарастало волнение и вдруг потемнело в глазах, но Она играла не останавливаясь, потому что боялась, что исчезнет поток звуков, заглушающих этот ужас , боялась представить то, что там происходило, играла громче, барабанила по клавишам все сильнее, чтобы не слышать, и в голове путались мысли вперемежку с нотами и пальцами, все путалось до тех пор, пока учительница, наконец, не вошла обратно в комнату, поправляя на скорую руку сбившуюся прическу, и продолжала считать уже дрожащим голосом: «И раз, и два, и три……. Она краешком глаз видела слезы, текущие по щекам этой женщины, и понимала, что видит ее в последний раз, что больше она не придет к ней на урок, ненавидела своего отца, холодея от страха собственных мыслей, в Ее душе поднималось отчаяние и негодование, и в каждой ноте слышался этот надрыв, но уже не возможно было что-то сделать, потому что никто не посмел бы защитить их от того, чего просто не могло быть, и даже когда Она слегла с высокой температурой, повторяя в бреду одно и то же, бабушка, прикладывая ко лбу мокрое полотенце, возмущалась этим фантазиям : «Не придумывай и даже не смей об этом заикаться, ты не понимаешь, что несешь!», добавляя шепотом в ужасе: «Ведь если это так, то что скажут люди?»…
По субботам они с матушкой ходили на рынок: покупали овощи и деревенский сыр; прилавки ломились от изобилия фруктов и всевозможных сладостей, над которыми кружились осы, каждая виноградина отливала на солнце медовым цветом, торговцы наперебой зазывали к своему товару низкими ценами и грубой лестью; шли домой через Старый Квартал, где на одном и том же месте, под стеной богадельни стояла нищенка: сколько лет существовал этот мир, столько лет она стояла там, шамкая щербатым ртом, просила милостыню, а потом, присев на корточки, мочилась прямо на решетку сточной канвы, возвращалась на свое место и продолжала трясти сухими ветками рук, шаря жадными глазами по прохожим, выискивая важного господина, который «подаст на пропитание», бежала в винную лавку, высыпала на липкий прилавок горсть монет, собранных за день, где ей наливали стакан вина и, подзаправившись, возвращалась, гоняя других попрошаек, уже занявших ее «рыбное» место, и те разбегались, как курицы, а некоторые, построптивее, норовили отогнать ее трухлявыми клюками, но она не сдавалась, издавая шипящие звуки, выкатывала глаза и царапалась как дикая кошка: «Убирайтесь прочь, подлые твари, это мое место, я стою здесь сто лет!»…
