ЕКАТЕРИНА. Как-как? Точно так же, как и раньше... Ты будешь в школку свою ходить, а я по магазинам бегать, искать, где что дешевле... Шопинг, я прочитала где-то, это же тоже, как наркомания...
ПАВЕЛ. Катя, ведь я же учитель! Как я буду в глаза смотреть детям своим? Имею ли я право после всего этого снова работать в школе? Как я буду рассказывать им о жизни писателей, об их героях, когда сам в витрине сидел? Ведь многие же такие муки вытерпели и лишения, а себя не потеряли, а мы... а я...
ЕКАТЕРИНА. Да ведь уже давно обсудили мы с тобой это! Зачем же снова к вопросу-то возвращаться этому? Пей лучше кофе! Остыл уже совсем!
ПАВЕЛ. Да не могу я так - как на Западе! Тошнит меня от всего этого... Не хочу! ( Опрокидывает поднос с кофе прямо на диван и тут же выпрыгивает из-под одеяла.)
ЕКАТЕРИНА. Ты что делаешь-то? Что делаешь? Ведь пятна же будут!? Ты не понимаешь?
ПАВЕЛ. Я не могу здесь больше! Не могу! ( Начинает ходить из одного угла в другой, сложив руки за спиной.)Я тебе не рассказывал? Когда я служил в армии, меня таскали в линейный отдел - были такие ячейки КГБ в войсках. Не рассказывал? Так вот, там я провел часа три-четыре, но мне показалось, я пробыл там несколько лет. По крайней мере, я вышел оттуда совсем другим человеком. Именно после этого, знаешь, у меня на правом виске появилась седина. Там я понял, что они знают обо мне практически все. Кто мои друзья, кто мои подруги, кому я пишу письма, кому что говорю по телефону... На каждого, на каждого там заведено целое дело... Добрый дядечка-майор предложил мне дорогие сигареты - знаешь, как это подкупает, когда ты прослужил всего лишь полгода? - и начал задушевный разговор. Рассказал мне, куда я писал письма и что говорил, как отзывались обо мне учителя. Там были такие характеристики, каждая из которых могла стать мне тогда могильной плитой. Например, была такая: "На уроках истории у нас с Павлом часто возникали споры, в которых он подвергал сомнению основы марксизма-ленинизма..." Представляешь, какая? Уже после армии я пришел к этой историчке - она уже работала директором школы посмотрел ей в глаза и спросил: "Вы меня помните?" Она затряслась в истерике. Значит, помнила, гадина. Ну а в армии... В конце того разговора я написал под диктовку объяснительную, в которой покаялся в грехах, которых не имел, и обещал не делать этого впредь, а именно: не писать писем за границу, не водить знакомства с иностранцами, не допускать вольных высказываний в адрес членов правительства. Когда я оттуда вышел, я два дня не мог придти в себя. У меня было такое ощущение, как у Штирлица, который, знаешь, под колпаком гестапо Мюллера. Мне казалось, что за мной следят сотни, тысячи, миллионы глаз... И даже когда я ходил писать в туалет, и после этого мыл руки, я думал: "Что скажу я, если меня будут допрашивать в КГБ и спросят "Зачем я это делаю?"" И я тогда мысленно отвечал им: "Мою, чтобы убить вредных бактерий, чтобы и дальше оставаться живым и здоровым..." Понимаешь, чтобы и дальше оставаться живым и здоровым?.. Зачем?
