— Поешьте…
Ратибор, взяв ложку, стал есть. А Чеслав…
— Я не могу есть. Кусок в горло не идет, — сознался он Болеславе.
Женщина положила руку на его голову, как бывало в детстве, когда успокаивала совсем еще маленького мальчугана после горькой обиды или отчаянной драки, прибегавшего к ней, чтобы ни в коем случае не разреветься при товарищах, и стала гладить, приговаривая, словно воркуя:
— Весь день не евши… А надо… Вам силы нужны… — Но сегодня в ее ворковании было столько печали и боли… — Думаешь, только тебе тяжко? Я сама, как увидала отца вашего… как его принесли… Сама колосом срезанным рухнула. Как тогда, когда мужа своего утратила. Только мой сам утонул, а вашего отца… А когда про вас говорить стали, так совсем едва не обезумела… Потом спохватилась, что вы голодные сидите, Голубе наказала кашу сварить, да вот вам снесла… За что Великие разгневались на нас?..
— То не Великие, Болеслава, а чья-то подлая рука людская и душа черная, — утолив первый голод, отозвался Ратибор. — Вот только все не пойму, кто мог отцу нашему смерти так люто желать?
— Не знаю, Ратибор, но, видать, было кому… Велимир не очень-то говорил, да и не моего это бабьего ума дело, только думаю, что не всем то, что он главой рода да городища был, по душе было. — Болеслава помолчала, решая, говорить дальше или нет, и все же продолжила: — Потом прибежала Кривая Леда и во все горло стала кричать на Неждану, что та чужачка и что все это из-за нее случилось.
— А Неждана? — встрепенулся Чеслав.
— В дом убежала…
— Отец велел никому не говорить, откуда она.
— Я так и подумала…
— Болеслава, побереги ее, ни в чем ее вины нет, — попросил Чеслав.
— Конечно, сынок.
Вокруг них уже сгустились сумерки, и Болеслава засобиралась домой.
— Пойду… к Велимиру, негоже ему там без меня лежать. Завтра расстанемся уж совсем…
Братья еще какое-то время видели ее силуэт, медленно бредущий прочь. Видели, пока сторожа снова не задвинули дверь их клетушки.
Потом еще, уже ночью, приходил дядька Сбыслав. Но он все больше слушал, чем говорил. А братья ничего нового ему сказать не могли. Только вот непонятно парням было, верит ли он их словам или нет? А должен бы, ведь дядька кровный.
Летняя ночь что искра от костра: быстро гаснет. Не успеешь сомкнуть глаз, как уже и зарница ранняя спешит их разомкнуть. А неугомонные птицы в помощь заре своим щебетом словно кричат: «Просыпайся! День пришел! День пришел!» И оживает, оживает все вокруг.
Этим утром городище просыпалось тяжело, как будто за ночь оно надышалось болотным газом. Не слышно было ни обычного утреннего гомона, ни перебранок и смеха. И даже скотина, казалось, понимая, что людям сейчас не до нее, была не такой громогласной в своем требовании кормов и пойла. Мужчины спозаранку, взяв топоры, отправились в лес за дровами для погребального кострища, а женщины приступили к приготовлению снеди к большой поминальной трапезе — дичь, что набили к празднеству, теперь сгодилась на поминки. Самые малые ребятишки и те притихли, смирно сидели, наблюдая за происходящим. Городище готовилось к погребению Велимира.
