Она ничего не сказала. Питер видел, как ее губы вытянулись в тонкую ниточку.
— Что он будет делать теперь? — спросил ее муж. — Снова вести занятия? Преподавать социологию?
— Не знаю, — пробормотала она.
— Ну конечно, ты не знаешь. Все, что тебя волнует, — чтобы он был рядом с тобой.
Доктор Диафилд повернул за угол. Поехал по Университетскому проспекту.
— Я знаю, — продолжал он. — Мы будем использовать его в качестве пепельницы.
— Джон, прекрати!
Она подалась вперед, и Питер услышал, как она зарыдала. Он смотрел на мать красными глазами машины, внутри которой теперь жил.
— Неужели ты н-не мог сдел-лать его не таким… таким…
— Таким уродливым?
— Я…
— Рут, я говорил тебе, как он будет выглядеть. Ты пропустила мои слова мимо ушей. Все, о чем ты думала, — как снова запустить в него свои коготки.
— Я не думала, не думала так, — рыдала она.
— Разве ты отнеслась с уважением хотя бы к одному-единственному его желанию? — спрашивал ее муж. — Хоть раз? Когда он хотел писать, разве ты ему позволила? Нет. Ты подняла его на смех. Будь практичнее, милый, сказала ты ему. Идея прекрасная, но мы должны мыслить практично. Твой отец обеспечит тебе в колледже надежную позицию.
Она молча покачала головой.
— Когда он хотел переехать в Нью-Йорк, разве ты его отпустила? Когда он хотел жениться на Элизабет, ты ему разрешила?
Сердитые слова отца повисли в воздухе, а Питер смотрел на темный кампус справа. Он думал, мечтал о симпатичной темноволосой девушке со своего курса. Вспоминал тот день, когда она заговорила с ним. Об их прогулках, походах на концерты, нежных взволнованных поцелуях, робких, застенчивых ласках.
Если бы только он мог зарыдать, выплакать это.
Но машина не может плакать, у нее нет сердца, которое могло бы разорваться.
— Год за годом, — голос отца вернул его к действительности, — ты уже тогда превращала его в машину.
И разум Питера нарисовал длинную, выложенную через кампус овалом дорожку. Дорожку, по которой он столько лет ходил на занятия и с занятий, крепко зажав в руке портфель. Темно-серая шляпа на лысеющей голове, лысеющей в двадцать восемь лет! Тяжелое пальто зимой, серый твидовый костюм осенью и весной. Жатый льняной костюм в жаркие месяцы, когда шел летний семестр.
Ничего, кроме гнетущих дней, тянувшихся бесконечно.
Пока он сам не положил им конец.
— Он по-прежнему мой сын, — услышал он голос матери.
— Неужели? — насмешливо спросил отец.
— Его разум жив, а разум человека — все, что у него есть.
