Но на что, спрашивается, уязвленному человеку еще надеяться как не на расположение вероятности и не на опыт народной жизни?.. не на моральный же, думаю, в конце-то концов, кодекс строителя коммунизма?.. вспомнил, что хорьки и лисы долго избегают лазанья по опустошенным накануне курятникам — бздят капканов… поживу, думаю, на даче основательней… обзаведусь дробовиком — пусть попробуют двуногие хорьки перегрызть трубы отопления, сорвать электропроводку, перебить стекла, насрать в колодец и пропить снятую с крыши дефицитную черепицу — нашпигую крысенышей дробью…
В общем, думаю, решено: надо менять масть жизни… для начала вовремя останавливаюсь, потом валю на родину латыни, откуда рукой подать до дальнего ее родственничка — до английского, и пропади все оно пропадом… можете считать меня не великим гражданином, а говном и крысой, бегущей с тонущей бригантины куда-нибудь подальше от бригад коммунистического труда… пусть уж без меня они достраивают светлое будущее, временно проживающее в тупых мозгах тираннозавров политбюро КПСС и фанатов утопии…
Я бросил все свои делишки, хотелось деревенского одиночества и былой дружбы с Опсом, которого страшно полюбил; общение с ним, душе казалось, в тыщу раз необходимей, чем нелюбовная возня похотливого тела с визитершами… выпрошу собаку у Галины Павловны, побродим с ним по близкому лесу, по рощицам березовым, по осинничку, вечно хлопочущему листочками даже в безветренную погодку… бессловесно поболтаем о разнообразных приятностях жизни на земле…
За одну поездку я отволок на дачу все свои тряпки, бельишко, мелочи, проигрыватель с пластинками, словари и книги; предкам поднаврал, что заимел приличную подругу с однокомнатной квартирой, сама она трудится продавщицей в «Березке», а я нормально подхалтуриваю на переводах технической литературы.
На даче март, днем повсюду оттепель, говорливых ручейков журчание, грязища… никого вокруг, тишина, украшенная птичьей самодеятельностью, с утра до вечера…
Притыриваю все денежные свои прессины и драгоценные манатки на чердаке, в углу, под половицей, за фанерной обшивкой мезонинчика, заваленного разной рухлядью и связками мудацких книг Котиного папаши; раскрыл одну, пробежал глазами полстранички — отшвырнул чудовищную эту блевотину… естественно, пытался понять — ну как могла прелестнейшая женщина связать свою жизнь с идиотом, быдлом, уебищем, ничемом, в одночасье ставшим всемом? — не было ответа.
Я снова начинал очумевать, воображая, как прикасаюсь к матовой коже теплого ее плеча… дышу в выемочку ключицы, так бесстыдно на которую однажды засмотрелся, что подыхал потом от чистейшего стыда… о иных делах, привычно проделываемых в уме с различными дамами, не смел и думать — считал Галину Павловну недосягаемой твердыней… кроме того, при одной лишь мысли о том, что она как-никак Котина мамаша, — сердце начинало уныло колотиться об ребра, словно зверек, загнанный в безвыходный капкан.
