«С визитки и следовало начинать, так называемый Владимир Ильич, а не быть дважды стиранным и трижды использованным гондоном… сейчас вас отведут в комнату ожидания, за вами вскоре приедут… шутить тут вольничаете, понимаете, с человеком, который занят вытравливанием из общества всякого отребья рода человеческого… вы что, действительно олух и идиот?»
«В известном смысле, — отвечаю, — и тот и другой».
«Распишитесь в возвращении полностью всей валюты, рублей, рыжей зажигалки, понимаете, «дюпонт» и прочего говна».
Мент был невообразимо расстроен быстрой гибелью сладкой грезы о всеобщей попойке, мне стало его жаль.
«Памятники, — говорю, — деревянного зодчества, они же рубли, добровольно оставляю на общий пропив, зажигалку можете взять себе на память… я не курю, иногда прижигаю ею сопатки уличному хулиганью… вы ведь не очень охраняете граждан — вам не до этого».
«Ладно, не бухти, Владимир Ильич, не раскочегаривай наболевшие раны».
На том мы и расстались; за мной приехали оба новых бизнесмена; я им признался, что бабки нужны были для скорейшего излечения падучей у одного клевого, но дико дорогого спеца по этой статье психиатрии; зарплаты не хватило, а выпрашивать новый аванс мне, как известно, западло — не в моих это правилах.
«Вот вам пять штук авансом, но больше, Владимир Ильич, не хуевничайте, пожалуйста, уважьте уж жалкие остатки государственных законов… вы ведь без пяти минут состоятельный человек, как все мы… не забывайте об этом, спокойно лечитесь, дел накопилось немало, клиентов — как грибов».
Однако от их бабок я все-таки отказался как от дурной для игрока приметы; бизнесмены затащили меня в дорогущий кабак ЦДЛ, где мы обмыли мое вызволение из ментовки; я пил непаленый «боржоми», а они, разумеется, врезали бутылку «Дон Периньона» за скорый мой выход на доходную службу; потом сообща и с большим трудом разобрали мы на составные части и уделали огромного — с полметра — омара, запеченного с разными делами и с флажком бывшего СССР, воткнутым в выпученный правый глаз.
Выйдя из ЦДЛ, я им рассказал о замечательном проекте памятника Гоголю, который один мой друг мечтал увидеть к двухсотлетию со дня рождения великого писателя прямо здесь, на тротуаре, напротив цэдээльских дубовых дверей; время есть — полтора десятка лет; отлил бы сей памятник не какой-то там академик ваяния, а Резо Габриадзе; он, памятник, представлял бы из себя вовсе не фигуру, а просто высокую бронзовую распахнутую шинель с якобы меховым воротником, из которой, как известно, вышли все большие русские писатели, а в полах ее, слегка поддуваемых ветром, стоял бы маленький раздетый, но в зимних ботах или в сапогах, человек — Акакий Акакиевич Башмачкин, и рядом с ним виднелась бы написанная его перышком каллиграфическая фраза:
