— Кроме того, — сказала Хабиба, — мне больше не надо туда ездить.
— Хамдулла, — ответили они.
Ребенок родился: крепкий малыш, в младенчестве ни разу не захворал. Сама Хабиба лучилась здоровьем; с того дня, как она стала носить амулет у сердца, ни разу не пожаловалась на недомогание. Этот кулон она ценила превыше всего. Дни паломничества и поедания земли остались далеко позади; Мумин был доволен, что отыскал столь простое решение сложной проблемы.
Как-то летним днем Хабиба поднялась после сиесты и взяла ожерелье со стола, чтобы застегнуть на шее: она не любила ходить без него. Цепочка почему-то порвалась, клетка соскользнула на пол и куда-то укатилась. Хабиба принялась ее искать, услышала под ногой легкий хруст и поняла, что наступила на амулет. Крышечка отломилась, выкатился бумажный шарик. Хабиба подняла сломанную клетку и бараку, что была внутри. Шелковая нитка соскользнула, папиросные бумажки раскрылись.
Хабиба разгладила их. Ни на одной не было ни слова. Она поднесла их к свету и увидела водяные знаки; тогда она поняла, что это такое. Долго она сидела неподвижно, пока обида постепенно сменялась гневом на мужа, который столько времени ее обманывал. Когда Мумин пришел вечером домой и увидел ее лицо, он понял, что настал час расплаты. Хабиба на него кричала, плакала, дулась, говорила, что никогда ему больше не поверит до конца своих дней.
Несколько дней она с Мумином не разговаривала, а заговорив наконец, объявила, что у нее головокружение и рези в желудке. Он растерялся, увидев, что впервые она и впрямь выглядит больной.
— Из-за твоего вранья все это время я была без бараки, — сетовала она.
— Да, но ты все это время была здорова, — напомнил он.
— И поэтому больна сейчас! — закричала она. — Это ты виноват!
Мумин не пытался отвечать; бессмысленно было ожидать, что она воспримет логический ход мыслей.
Еще не закончилась неделя, а Хабиба с двумя подругами отправилась к Сиди-Ларби. С того момента Мумин не слышал от нее ничего, кроме неизменного потока жалоб, прервавшегося лишь в тот день, когда они развелись.
1981
I
Мсье Дюкро сидел в одиночестве в просторном номере парижского отеля, готовясь написать письмо дочери в Куала-Лумпур. Он нахмурился, взглянув на почтовую бумагу с грифом гостиницы, который был просто напечатан, а не вытиснен, как в его прошлый приезд. Знак времени, машинально подумал он. Медленное вторжение нищеты со всех сторон. Затем взглянул на гипс, в который была закована его нога, чуть улыбнулся и принялся писать.
