Да, день был страшный — и потому, что он нес смерть, и потому, что над лагерем летел ветер и бросал в лицо снег. Мокрый, заставляющий людей мучаться даже перед концом.
Их ввели в барак — там было сухо и даже тепло. Но никто из пятерых не заметил этого. Они остановились и приковали глаза к столу, за которым сидели врачи в белых халатах — обычные врачи и в обычных халатах. Но обычное не откликалось в сознании, не успокаивало. Это вуаль, за которой Баумкеттер. Поэтому они искали Баумкеттера и хотели угадать, каков он. И каждый избрал своего: самого жестокого, самого беспощадного. Ведь убийца должен быть беспощадным. Все избрали, и все ошиблись. Даже Исламбек. Лысый человек в очках, сидевший посреди, показался ему холодным, очень холодным. Он!
Их заставили раздеться. Потом по очереди осматривали. Проверяли пульс. Ритм сердца играл какую-то роль, словно ему еще предстояло биться. Когда-нибудь.
У всех лацкали зубы. Не от холода. От ожидания.
Вошел человек без халата. Отяжеленный годами, работой, тревогой. С улыбкой — не вызывающей, не злорадной, а извинительной и усталой.
Это был Баумкеттер. Он просмотрел листок, протянутый ему человеком с лысиной, обратил внимание на пометки, скривился, подумал минуту, потом подошел к Исламбеку.
У Исламбека не было номера, обычного лагерного номера, и Баумкеттер покачал головой — ему опять что-то не понравилось. Что именно, Саид не понял. Но когда Баумкеттер своей рыхлой, волосатой рукой — волосинки кольнули шею Исламбека — тронул его плечо, все стало ясно. Эскулапа не устраивала рана, уже зажившая, но еще свежая, от пули Дитриха. Затем этой же волосатой рукой — пальцы тоже были покрыты ворсинками — Баумкеттер долго выщупывал бок Саида, второе плечо, бедро. И снова поморщился.
Четверых увели. Через узкую дверь с какой-то желтой табличкой на створке. Голой табличкой — или так показалось Саиду. Возможно, что-то было написано на ней, но мелко и неприметно для глаза.
Когда створки захлопнулись, Баумкеттер оставил Исламбека и шагнул к двери. Постоял некоторое время около нее, настороженно вслушиваясь в тишину, потом придавил створки плечом — они плотно сошлись — и вернулся к заключенному.
Саид вздрагивал — это был нервный озноб, даже зубы не слушались и тихо постукивали. Он напряг волю, чтобы смирить дрожь. Повторил мысленно слова Ольшера на последней встрече: «Постарайтесь поверить в то, что я вам говорю. Это нелегко, понимаю — любому нелегко, но необходимо».
