— Их было много, господин штурмбанфюрер…
— Но вы их помните?
— Да, безусловно… Это моя обязанность.
Проклятая сирена мешает говорить и слышать ответы. Город уже затих. Улицы мертвы, ни одной живой души не видно, а она все воет и воет, словно отпевает еще живых. Рыдает над ними…
— Значит, помните?
— Да, да.
Торопится Хаит. Дрожь уже перебегает от пальцев к локтям, плечу, шее. Вот уже танцуют губы. И он кусает их, чтобы не дать волю страху.
— Да, да! — повторяет он и этим хочет заставить Дитриха быть лаконичным.
А тот жестоко медлителен и многословен:
— Не встречали ли вы унтерштурмфюрера со следующими приметами: вьющиеся волосы…
К рыданиям сирены примешивается спокойный густой бас моторов. Пока тихий, но властный. Он растет, ширится, накрывая город незримым пологом. Его пытаются разорвать своим неистовым гавканьем зенитки — вся северная часть Берлина оглушена этим хором механических псов. Они внизу. И они бессильны. Рокочущий полог затягивается медленно и уверенно.
— Что, что? — кричит в трубку Хаит.
— Вьющиеся волосы, удлиненная мочка правого уха, родимое пятно на бедре…
— Фамилия? — с отчаянием погибающего требует Хаит. Сейчас ахнет бомбовый удар. Если Дитрих поторопится, капитан успеет еще сбежать вниз.
Дитриху не хотелось бы называть фамилию, однако другого выхода нет, и он называет. Впрочем, мог бы и умолчать. Хаит уже догадался, о ком идет речь. Обо всем догадался. Теперь ему надо было только уточнить степень опасности.
— А на каком участке фронта он находится или должен находиться?
И это не хотелось Дитриху разглашать. Но на полдороге не остановишься.
— Белоруссия… Роменский батальон…
Неожиданно точно Хаит отвечает:
— Нет!
— Что, нет?
— В Роменский батальон офицеров вообще не посылали за эти месяцы, только солдат, случайно оказавшихся в Берлине…
— А в другие батальоны?
— Посылали, но с такими приметами унтерштурмфюрера не было…
Ахнула фугаска. Где-то недалеко от Ноенбургерштрассе. Задрожали стекла, колыхнулся пол. Но Хаит стоял по-прежнему у аппарата. Он ждал новых вопросов Дитриха. Еще чего-то ждал. Того, что крылось за словами, за любопытством штурмбанфюрера. А любопытство должно было существовать, если воскрес унтерштурмфюрер.
Воскрес!
Он помнил хорошо:
Машина все еще стояла на полянке, под кронами буков. Двое вернулись, и один, шедший впереди, постучал ногтем в смотровое стекло.
— Это мы, эффенди.
Дверца отворилась, высунулась голова в высокой фуражке.
— Все в порядке?
— А разве когда-нибудь было иначе!
