Это расписание обязывает стрелять и самого Дитриха. Поэтому он вынимает из ящика стола пистолет и кладет в карман кителя. На всякий случай. Он не верит в существование бомбы, которая поразит эти стены. Гестапо никому не нужно. Пока, во всяком случае. Пистолет же напоминает о дисциплине, которую обязан соблюдать Дитрих.
Но все-таки ему хочется стрелять. Именно сейчас. Возвращается то первое, желание, что возникло при упоминании о живом двойнике. Убивать! Не давать подняться. Никто не воскресал после выстрела Дитриха.
Он неожиданно для самого себя принимает решение. Определенное и точное:
— Соедините с Туркестанским национальным комитетом. Немедленно!
Его соединяют. Телефонная станция работает, несмотря на тревогу. Она должна работать, если даже самолеты подожгут весь Берлин.
— Не отвечают.
— Повторите вызов. Еще! Еще!
Ему нужен президент Туркестанского национального комитета. Проще говоря, агент гестапо, старый и надежный агент, которого Дитрих завербовал еще в 1935 году.
— В здании никого нет. Видимо, все спустились в бомбоубежище.
— Повторите!
И пока дежурный мучает аппарат, посылает захлебывающиеся в своем неистовстве звонки на Ноенбургерштрассе, Дитрих ругает агента: трус, ничтожество, бездельник. Потом вспоминает, что недавно на президента покушались в Потсдаме, и успокаивается. Вид собственной крови не так уж вдохновляет человека на риск. Вали Каюмхан, видимо, еще слышит звук выстрела и ощущает боль в плече. И все же трус!
— Соединяю!
Нашелся все-таки президент. Нет, это не Вали Каюмхан. Не его высокий женственный голос в трубке. Грубые гортанные звуки.
— Капитан Хаит слушает.
Хуже, он вовсе не нужен Дитриху. Вообще никто, кроме Каюмхана, не нужен. Впрочем, военный министр может быть полезным.
— Господин гауптман, с вами говорит Дитрих…
— Меня уже предупредили.
— Тем лучше… Можем приступить к делу…
Сигнал главной тревоги перебивает Дитриха. Мучающий душу вой сирены. От этого воя все замирает, прячется в землю, втискивается в щели. И ждет удара…
Дитрих стоит на месте у аппарата, заставляет стоять далеко от себя, на тихой Ноенбургерштрассе, в старом сером особняке, капитана Хаита. Стоять, прижав судорожно трубку к уху, и слушать, хотя нервы напряжены до предела и в пальцах беснуется дрожь. Стоять, в то время как мысль бежит, торопит капитана, требует, чтобы он кинул трубку и помчался вниз, в бомбоубежище. И он готов помчаться, но голос Дитриха его держит. Держит крепко.
— Не можете ли вы, капитан, припомнить офицеров, которые были отправлены на Восточный фронт в промежутке между десятым октября и пятнадцатым декабря… Примерно…
