С
тяжелой
железной
дверью
пришлось
помучиться. В
конце концов
она
открылась, да
с таким
скрипом, что
у меня заныли
зубы. Ледяной
воздух в
первое мгновение
показался
обжигающим.
Колин трясся
под пледом, я
накинул
одеяло на
голову. Расти,
к счастью, не
жаждал
гулять, а
задрал ногу прямо
у выхода — ему
с его
короткой
гладкой шерстью
в морозы тоже
приходилось
несладко.
Потом
я поднял
голову и
увидел на
северо-западе
зарево над
лесом. Чуть
ли не полнеба
было
освещено,
словно на
восходе
солнца. При этом
гул
самолетов
был едва
слышен. Я
посмотрел в
другую
сторону — за
зубчатыми
очертаниями
крыши
виднелось
черное, глубокое,
безлунное
зимнее небо с
колючими большими
звездами.
Тишина и
спокойствие.
Как
будто разные
стороны неба
принадлежали
разным
планетам.
Захлопнув
дверь, мы
бегом
спустились в
убежище. Грея
руки у огня, я
сказал:
— Манчестер,
кажется,
сильно
бомбят.
Мать
Эйлин
всхлипнула.
Миссис Розье
смотрела в
огонь,
машинально
поглаживая
голову спящей
Друэллы и
перебирая ее
волосы. Моя
мама сказала:
— Неделю
назад был
Шеффилд.
В
Шеффилде, как
выяснилось,
разрушения
были
довольно
сильные.
Никто не
ждал, что
немцы заберутся
так далеко
вглубь
Англии, и там
даже магических
щитов толком
не было. Мне
стало жутко —
Манчестер от
нас за
двадцать с
лишним миль,
а Шеффилд
совсем рядом.
На хорошей
метле минут
десять лету...
Никогда
еще война не
была так
близко.
На
следующий
день в
"Пророке"
появились
колдографии
того, что
позже
получило
название
"Манчестерский
блиц". Немцы
сначала
сбрасывали
"зажигалки",
а потом
бомбили,
ориентируясь
на свет пожаров.
На
колдографиях
были целые
улицы, состоящие
из одних
решетчатых
остовов зданий,
внутри
которых
бушевало
пламя.
Казалось, будто
кто-то
аккуратно
поставил
рядом много-много
плетеных
корзинок, а
потом поджег
их.
Я
подумал, что,
наверное, так
выглядят
города в том
аду, в
который
верят маглы.
На
следующую
ночь
Манчестер
опять бомбили,
и часть
магического
квартала
тоже была
разрушена. Но
на Рождество
все было
спокойно. Мы
слушали по
радио
выступление
министра
Фосетта. Он
старался
внушить
магическому
сообществу,
что основная
опасность
позади, но это
звучало так
неубедительно,
что он, наверное,
и сам не знал,
как дочитал
до конца
бумажку со
своей речью.
Зато
потом, в два
часа ночи,
говорил
Дамблдор —
усталым,
хрипловатым,
но вполне
уверенным
голосом. Я
уже хотел
спать и не
запомнил подробно
его слова.
Осталось
только общее
ощущение:
впереди годы
войны, много
крови,
усталости и
горя, но в конце
нас ждет
победа.
Казалось, он
совершенно
не
сомневался в
этом, и,
слушая его,
ты тоже начинал
верить.
