Однажды, когда она зашла попрощаться, по пути занеся тарелку вымытых абрикосов и поставив их рядом с креслом, старая вдруг задумалась: как же это выходит, что если она не ходит на рынок, то Тереза кончает раньше? Может, Тереза экономит время, покупая все по дороге из дома? Нет, что-то тут не так: ведь даже если Тереза идет за покупками специально, у нее и тогда получается все скорее. Как же это? Она взяла абрикос, откусила, пожевала его — нет, не то, дома и у абрикосов был иной вкус, этот какой-то — не то кисловат, не то горьковат, словно созревал против воли, а ведь нынче уж солнца-то было хоть отбавляй.
И замерла, не дожевав абрикос. До нее вдруг дошло, почему Тереза в последние дни кончает так рано. Она поставила тарелку.
Мысль о том, что она со своими покупками не помогает Терезе, а совсем даже наоборот, лишь мешает ей быстро делать свои дела, — была беспощадна, била в самое сердце. Сидя в жаркой комнате, за опущенными ставнями, в полутьме, старая переживала один из тех редких моментов, когда человек с необычайной ясностью видит себя и других. Ей вдруг стало ужасно стыдно, что вначале она так плохо думала о Терезе, так не понимала ее. Тереза — женщина с настоящим характером, думала старая, и медленные, горькие слезы катились по ее щекам; она лишь на вид сердитая и крикливая, а на самом деле великодушная, добрая, чуткая. Суровая, быстрая на язык, Тереза в ее глазах вдруг превратилась в ходячий символ чистого добра, в юную, нежную женщину, которая сжалилась над ней и, пожертвовав собственным временем, готова была помочь ей заполнить бесцельно текущие дни. Тереза наверняка и с покупками справляется лучше, зная здешние обычаи и порядки; а ей, старой, до сих пор не удалось выбрать ни мясника, ни зеленщика: на рынке столько торговцев, она сначала хотела всех обойти. Для Терезы она — только обуза. Если б не эта жара, из-за которой Терезе пришлось — с радостью — вернуться к прежним обязанностям, она никогда бы не догадалась об этом. Никогда.
Назавтра старая не смела взглянуть на Терезу; а ведь к этому времени они уже часто беседовали друг с другом, Тереза охотно рассказывала о себе, о покойном муже, а старая — о Винце. Несмотря на разницу в двадцать лет, вдовий удел объединял и роднил их. И вдруг старая замолчала, стала угрюмой и нелюдимой; Тереза никак не могла взять в толк, что с ней, даже лоб у нее щупала: не больна ли. Ходить за покупками, даже когда жара спала немного, старая отказалась наотрез; для Терезы это было огромное облегчение — только странно ей все это было. Ей казалось, отвергнув ее доброту, старая оскорбила ее; в отместку Тереза перестала обращать на нее внимание, и та снова подолгу сидела теперь в своем кресле или бродила по улицам, ломая голову: как ей дать понять Терезе, что она не имеет права принимать от нее одолжение, лучше умереть, чем смириться с мыслью, что она для кого-то бельмо на глазу.
