— Аминь! — как бы дрогнул весь клир тихими ангельскими голосами, и среди всего клира ему, казалось, отчетливо послышался милый, нежный, давно знакомый голос.
— «Приидите поклонимся Цареви нашему Богу, — опять неслось из алтаря вместе с дымом кадильным, — приидите поклонимся и припадем Ему!»
Он действительно припал горячею головой к холодному полу, а слезы так и лились на этот пол, так и лились… А голоса клира звенели под сводами храма, высоко, точно пели невидимые ангелы:
— «Благослови, душе моя, Господа!»
— «Благословен еси, Господи!» — отвечал припевом другой клир.
Воин не поднимал головы от пола: ему казалось, что он весь изойдет горькими и в то же время сладостными слезами, всю душу выльет, а с нею и свое горе…
А дивная мелодия все более и более наполняла своды храма, все неудержимее и неудержимее охватывала умилением растопившуюся в слезах душу…
— «На горах станут воды…»
«О, Боже великий! для тебя все возможно, ты установил воды на горах, ты растопил мое окаменелое сердце», — шептал несчастный, все еще не поднимая с полу мокрого от слез лица…
За псалмом «на горах станут воды» прошла великая ектения, потом первая кафизма, антифон, и «Господи воззвах», и стихиры, — а он все молился и плакал.
Да, теперь он явственно различает ее голос… Из всего клира выделяется этот чистый голосок, когда клир запел вечернюю песнь: «Свете тихий!..»
Снова возглашение:
— «Господь воцарися, в лепоту облечеся…»
Ему казалось, что все это он слышит первый раз в жизни: так все казалось ему святым, божественным, не от мира сего!
Но мало-помалу он несколько успокоился, слезы незаметно унялись сами собою, и он встал с колен, чтобы искать глазами ту, голос которой, как ему казалось, он узнал. Он глядел на клирос, который весь был занят то черными клобуками монахинь, то такими же черными покрывалами молодых черничек и послушниц. Но все их лица были обращены к алтарю, и только иные вполоборота глядели на местные иконы.
Где же она? Ему до этого казалось, что в тысяче незнакомых фигур, не видя лиц, он отличит ее головку, ее плечи, гибкий стан, изгиб белой шейки; но теперь все это было закрыто длинными черными фатами — головы, шеи, плечи. Но она там — он это чувствовал и слышал ее милый голос.
А служба между тем шла. Из алтаря уже неслось горячее моление:
— «Услыши вы, Боже, Спасителю наш, упование всех концов земли и сущих в море далече!..»
«Он услышит, он помилует», — беззвучно шептали его губы.
И в этих молениях, стояниях, кафизмах, поклонах протечет вся ее жизнь! Где же радости, где счастье? И сегодня так, и завтра, и послезавтра, а там… старость, усталость духа и тела, — все то же, то же, то же!
