Из ряда известных современников Смеляков и Слуцкий вызывали его неизменный восторг, всё же не исключавший и критику. Перед ранними книгами и грузинскими переводами Тихонова преклонялся. Ахматову же боготворил. И всегда отказывался от неоднократных её приглашений – прийти и познакомиться: «Боюсь разочароваться». Но думал думу свою, поглядывая на портрет Ахматовой, присланный в дар, перелистывая драгоценные страницы «Белой стаи». Перебирая, не глядя, ибо каждое слово держалось в памяти[?] Память его на стихи была чудовищна, невероятна – автор мог забыть своё стихотворение, Межиров хорошие чужие – никогда.
Возил своих слушателей с Высших литературных курсов на дачу к немощному Тарковскому. На межировских семинарах выступали русские поэты разного дарования и степени известности, но все истинные: энциклопедически образованный Сергей Марков, певший частушки под балалайку Виктор Боков, Евгений Винокуров, Владимир Соколов, Евгений Евтушенко, Анатолий Жигулин, Евгений Рейн, Юрий Кузнецов. И так далее. Отрадно вспомнить, что во время оно и мне предоставлялась такая честь… Слушателями же являлись поэты, приехавшие из самых отдалённых концов необозримой страны. В большинстве нерусские, узнавшие именно благодаря Межирову лучшее в русской и мировой поэзии. На протяжении четверти века являлись всё новые их десятки и сотни. И все они сохранили благодарную память. Перечень слишком велик, и я назову только своих близких друзей, прошедших эту школу, – киргиз Жолон Мамытов, таджик Хабибулло Файзулло, армянин Людвиг Дурян, безвременно ушедшие. Азербайджанец Мамед Исмаил и осетин Ахсар Кодзати, по счастью, живые. И всё это – выдающиеся поэты своих народов. Среди русских – Василий Казанцев и Юрий Смирнов. Вглядываясь в лица, он размышлял о судьбах и поэтов, и целых этносов. С любопытством вслушивался в шаманское бормотанье ханты-мансийского эпика Ювана Шесталова, с любопытством принял к сведению заявление долгано-ненецкой поэтессы Оксёновой, утверждавшей, что она слышит «голос ветра», что, мол, уже невозможно для русских людей, давно расставшихся с язычеством. Однажды он потрясённо поведал мне: «За двадцать лет пришёл Поэт и сразу умер!» Это было сказано по поводу участи гениального казаха Мукагали Мокотаева, принятого на ВЛК, сдавшего на прочтение необыкновенные подстрочники и вдруг скошенного смертельной болезнью.
Его лекторская работа была педагогическим, просветительским подвигом. Рядом с ним люди образовывались и набирались ума-разума. Но кроме того… Скрытый демиург нашей словесности не посредством каких-либо мифических закулис, но единственно силой редкостного ума и убеждения, он ещё и помог укрепиться в литературе очень многим писателям разных национальностей. Правда, среди этих многих и многих нашлось двое или трое, извлечённых им из той грязи, в которой им надлежало бы пребывать, и подло предавших и оплевавших его при удобном случае клеветнической кампании. Сожалел ли он, что за руку ввёл в литературу этих выродков, сотворивших столько зла? Не знаю, может быть, и ни о чём не жалел. Потому что иным быть всё равно не мог, а его критерий в литературных оценках всегда был лишь эстетическим. Он стремился помочь, даже если видел слабый зачаток будущих вероятий, ухватывал взглядом и скудные крупицы дарования. Цену литературным и окололитературным людям, однако, ведал. Однажды, на туманной заре моей литературной юности, малознакомый Станислав Куняев осыпал мои первые стихотворные переводы неумеренными похвалами: «Вы переводите, как Мережковский писал статьи! Переводите же, продолжайте переводить!» Когда я пересказал эпизод Межирову, Александр Петрович усмехнулся: «Ну, он стыдится своих халтурных переводов… А на вашем месте я ответил бы так: «Свою первую книгу вы списали у Слуцкого, вторую – у Межирова… И, если я буду заниматься только переводами, у кого вы спишете третью?»
