Старожилы и доморощенные синоптики Певека утверждают, что "южак" дует либо одни сутки, либо трое, либо семь. К исходу первых суток он не кончился, и нам осталось только впасть в сонное оцепенение и ждать. Лодка надежно вросла в гальку, и мы уже не боялись, что ее унесет. Временами ветер становился потише. Тогда шел секущий холодный дождик. На волноприбоином валу дрожали одинокие обшарпанные ветрами былинки. На рассвете мы услышали чьи-то шаги по гальке. Неведомый долго пыхтел, колупая тщательно зашнурованную палатку. На всякий случай просунулся грязный палец, ловко нащупал застежку, расстегнул, и тут же возникла физиономия, снизу обрамленная бородой, а сверху капюшоном плаща.
- Привет! - сказал человек, и я узнал его.
- Привет! - ответил мой спутник. - Залазь.
- Лошадей не видали?
- Не было. Чьи?
- Партия Громыко.
С Жорой Громыко мы служили когда-то в Певеке в геологическом управлении. А парень этот был там техником.
- Далеко?
- Километрах в пяти.
Мы выпили чаю и отправились в гости, так как все равно было плыть нельзя.
...Как будто ничего не изменилось. В палатке на олень- ей шкуре сидел, скрестив босые ноги, Жора Громыко и разумеется, чистил пистолет. Страсть к оружию не пропала у него с годами. На склоне сопки маячили расходящиеся фигуры - шли искать исчезнувших ночью вьючных лошадей. Зашумел примус, и мы, растянувшись на шкурах, ударились в мемуары о Певеке прошлых лет: кто где, кто куда, кто кем. Где Граф, где Серега Гулин, где начальники партий прошлых лет?
"Южак" не стих и на третьи сутки. Он дул с удивительнейшим разнообразием: нудно свистел меж камней, окружавших палатку, шлепал по полотну широкой ладонью, взвизгивал в щелях обрыва и сотрясал землю неожиданными ударами. Запах ветра был также разным - от погребной сырости осеннего льда до теплых полынных запахов неведомых степей, а может, пампасов.
Ночью мы проснулись от непонятного, вошедшего в мир. Оказалось, что непонятным была тишина. В этой тишине ясно слышалось, как спокойно и монотонно плещет о берег вода, и еще было слышно шуршание, вкрадчивый шорох. Я высунулся из мешка и затылком почувствовал, что брезент палатки стал тверд, как фанера.
В синей предрассветной тьме был виден снег на верхушках сопок, синие полоски снега лежали вокруг палатки и в ложбинках берегового галечника. Вокруг днища лодки тоже лежал снег, а вода, скопившаяся на дне, покрылась пленкой льда. Море казалось очень черным. Мы разожгли костер, тьма вокруг сгустилась, и только заваленные снегом вершины сопок белели, как будто светились немного изнутри слабым ночным светом. От черной морской воды и холода было чертовски неуютно. И неуют этот продолжался все время, пока горел костер, кипятился чайник, пока мы складывали смерзшуюся палатку, скалывали лед в лодке и грузили ее.
