Погода массового поражения | страница 55
«старею потихоньку, что на ужин?»
«упреки».
неужели я не заслужила ответа, но вот я замечаю, что он уже дал его мне, а теперь вынужден повторить, потому что в первый раз я не расслышла: «на кладбище был».
кто я, собственно говоря, если не просто портрет, который томас
тина кёнигер под лестницей, не замечая меня, слушает ipod и напевает одну из своих японских песенок, звучит примерно так:
и вдруг мне начинает нравиться тина, скверная, придурковатая, так отвратительно преданная штефани, просто потому, что эта тина есть и не хочет ни во что влезать, а может в своем мыльном пузырике мечтать о том, как это оно — быть принцессой японской попсы.
я ведь неслучайно спустилась сюда по пути к испанцу, во время урока (якобы в туалет), нет, есть некий смысл в том, что тина (нет занятий? прогуливает?) торчит здесь и не замечает меня, это маленькое представление, устроенное Вами, правильно? чтобы я поняла, что другие самобытны не меньше меня, что надо вглядываться сквозь пошлое и коварное, чтобы не потерять человека, что каждая душа заслуживает спасения и
чернее тучи иду по коридору в поисках ее палаты
все не так, как надо, мир выжил из ума: почему она лежит не в городской клинике, что это еще за захолустная больница елизаветы и как она вообще умудряется: сначала ральф, потом эта фигня, зачем она это делает, чтобы задеть меня или просто от безрассудства?
она лежит одна в палате и улыбается так жалостливо, что мне хочется пасть на колени, подползти и по-собачьи лизать ей руку: «штефани», говорю я совсем робко, «что это еще за дерьмо такое?»
«я — дитя дикого и неистового поколения или что-то вроде того», говорит она, явно радуясь моему приходу. я наклоняюсь и целую ее в лоб, потом пододвигаю себе стул и морщу лоб, потому что мне не нравится, как она тут же напускает на себя смирение, с таким угасающим туберкулезным голосом, уличающим слова во лжи: «всё вовсе… не так плохо, я просто… я же таблетки пью, сама знаешь…» верно, из-за каких-то там «душевных проблем», как с важностью сказал ее тупой папаша, один из трех-четырех литературных оборотов, которые он за всю жизнь произнес, — она пьет их с четырнадцати, с тех пор как однажды на рождество пересобачилась со своей семейкой и что-то там сломала или кого-то ранила, мне как-то было всегда неудобно об этом спрашивать, зато я помню, какая свистопляска случилась года четыре назад в лагере, когда вожатые, как обычно, обшаривали наши комнаты и нашли ее лекарства: мол, что за наркота такая, а у нее, естественно, не было рецепта, и она отказывалась давать рабочие телефоны родителей, потому что те всегда жутко злились, если их беспокоили, — до вечера они заперли штефани в комнате рядом со столовой, потом ее мать наконец-то вернулась домой и все объяснила
